Юлия Панченко - Возмездие (СИ)

Воспитанники, например, когда подрастут, могут припомнить свою смешную, конопатую воспитательницу — у нее постоянно волосы торчали во все стороны, вечно лопались резинки и заколки, не выдерживая напора пшеничной копны. Еще от нее часто сладко пахло — ванилью, шоколадом, отчего дети охотно шли в объятия, и обнюхивали, тыкаясь носами, точно щенята.

Или вот еще Санька — который нашелся в одной из социальных сетей. Помнится, долго переписывались, созванивались, рассказывали друг другу, как жизнь сложилась. Он раздобрел и обзавелся семьей, неплохим бизнесом, но был рад на время вернуться в детские воспоминания, которые от общения навевались полными пригоршнями. Мы жаловались, перебивая друг друга, что хутора не стало вовсе — одни только покосившиеся домишки, и те, через один разрушенные до фундамента. И не возить туда своих чад, не катать их на санках и ледовых горах, потому что не к кому. Давно нет бабы Нади, и Санькиной старушки тоже нет. Что уж там, родителей также схоронили. Печалились, что как-то быстро, беспощадно людей смерть к рукам прибирает. Был человек — дышал, смеялся, планы какие-никакие строил, сына растил, дом строил, и вдруг не стало. В миг один, в единственный взмах ресниц. И сын — младенчик, и дом не достроен, и дерево — не посажено…

У меня же — ни сына, ни дерева — ничего. Ничего не осталось кроме чертовой кружки на столе и бледного следа помады по краю.

И выходило, что может, кто и вспомнит, помянет незлым словом, только какое мне вообще до этого будет дело, если к тому времени тело уже изроют ходами черви?

Вот тут-то и стало страшно. Так жутко, что заклацали зубы.

— Останови! — резко закричала я.

Третий такому повороту не удивился, только разозлился слегка от крика — поморщился. Повернулся было ко мне с недобрым выражением на лице, но я уже распахнула дверцу и кубарем вывалилась на траву.

Трава была душистая, мокрая от росы. Я уткнулась в нее — пряную, напоенную предрассветной влагой, и завыла. Протяжно, надрывно. Так воют приговоренные, загнанные в угол — и люди, и звери. Слезы брызнули из глаз — колючие, бесконечно горькие.

В порыве захлестнувшей душу обиды, принялась пучками выдирать ростки вокруг себя, остервенело бить кулаками по земле.

Плакала, икала. Захлебывалась. Ненавидела тогда всех и каждого. Но больше всего — Бога. Ненавидела так люто, что делалось страшно. Человек так не может ненавидеть: непримиримо, вмиг забыв про все хорошее, что этот Бог когда-то давал и делал.

Подняла лицо к небесам — к навеки пустым теперь, навсегда равнодушным, и зло заорала что было мочи:

— Как ты мог?!

Конечно, он не ответил. Мне вообще никто не ответил, потому что если там — в вышине, и был кто, кроме голосящей птицы, то ему было все равно. Ему было так глубоко наплевать, что закрыл глаза на голодомор, холокост, фашизм вместе с рабством и концлагерями. Что уж там было говорить о моих глупых вопросах и обидах.

— Не напрягайся зря, — на плечо легла тяжелая, горячая рука, — там, куда ты смотришь — абсолютно никого нет.

Надо же, ведь напрочь успела о нем забыть.

— Теперь уже да, — кивнула в ответ.

— Есть что-то, чего бы ты хотела? — вздохнув, спросил Мидас.

Я утерла липкие, злые слезы и кивнула.

— Дай воды напиться.

Под сидением нашлась двухлитровая пластмассовая бутылка с теплой, старой водой. У нее был привкус ржавчины и застарелого машинного масла, на дне осадком плавали непонятные коричневые хлопья, но ничего вкуснее пить раньше мне не приходилось. Поэтому, когда внедорожник тронулся и принялся подскакивать на многочисленных ухабах, в животе от выпитого ощутимо побулькивало.

Ехали уже близко часа — по пустынной, скучной местности, но через некоторое время показался лес. Сперва редкий, но едва проехали чуть дальше, с несколько сотен метров, он загустел. Перерос в молодняк, пока еще не столь плотный, но близкий к тому. В голове моей было пусто, и я просто безучастно пялилась в окно, ни о чем особом больше не думая.

Минут через двадцать машина остановилась.

Мидас покосился на меня, будто ожидая побега или другого проявления бунта с минуты на минуту. Но, скорей всего, я его разочаровала: добровольно выбралась наружу, потянулась с хрустом, обернулась, замерла на мгновение.

Вокруг простирался бор, насколько хватало глаз. Он был тусклый еще, наполненный туманами: именно они воровали у ельника цвет и яркость. Но, солнце пробуждалось понемногу — и вскоре время туманов иссякнет. Им придется отступить, затаиться до следующей ночи, чтобы просочиться и подняться вновь: гуще, плотней, вящей.

Ни души вокруг. Тишина стояла такая, что закладывало уши. Только в воздухе повис крик неизвестной птицы — далекий, не различимый почти.

Третий хмурился и смотрел с явным неудовольствием. Обвел глазами округу — как я минутой ранее, нахмурился сильнее. Не знаю, отчего он медлил — может, ранее не приходилось подчищать за дружками, или совесть кусалась.

Опускать глаза, отворачиваться я не стала, потому что не хотела упрощать этому хмурому мужчине задачу. Если стрелять, так в упор.

И все же, как бы ни храбрилась, но сердце колотилось как сумасшедшее. Пульс грохотом отдавал в висках, пот застилал глаза. Я отошла от машины и остановилась посреди небольшой поляны.

Стало чертовски страшно. Как никогда ранее. Думалось — еще секунда, и…

Мидас легко повел рукой, и автомат привычно, верно скользнул из-за спины на грудь. Пальцы знакомым движением легли на спусковой крючок, бережно его огладили.

Время для меня тут же замедлилось, стало густым и тягучим как патока.

Я смотрела на крупные кисти рук, на пальцы с аккуратными лунками ногтей — сейчас перепачканные мазутом и оружейным маслом. Тяжело, почти невозможно было оторвать взгляд, перевести его куда-то еще, потому внутри билась мысль: если шевельнусь, он выстрелит.

Да, этот физически сильный, крепкий мужчина, возьмет и выстрелит! В самом деле — что стоит ему начать на курок, быстрым движением вскинув дуло? Миг и готово.

Тогда, в то самое течение минуты, я всем телом, всем сознанием ощутила — как прекрасна жизнь. Как замечательно просто дышать, видеть. Как непередаваемо славно просто быть. Быть жуком, муравьем, букашкой, человеком, быть никем, но жить. Впитывать запахи и звуки, становиться свидетелем новых рассветов, урожая, рождения — пусть это будут котята или соседские дети, все равно, только бы просто быть. Можно даже ночевать в картонной коробке или в бескраем поле среди пищащих полевок и кисловатого запаха ржи, только бы смотреть в бесконечное небо, видеть, как осыпаются градом звезды. Недоедать, но быть благодарным за каждый доставшийся кусок хлеба. По сути, ведь не нужно ничего больше — ни разносолов, ни изобилия, только бы жить.