Георгий Ланской - Оглянись на пороге

— Больно было?

— Больно? Ну, так, терпимо. Кровь сразу полилась, вода стала красная. Я полежал пару минут, а потом испугался. Перевязал как мог и в больницу побежал, сказал, что в гараже порезался. Мать потом ругала и даже по башке надавала, чтоб осторожнее был.

— А она? — осторожно поинтересовалась Ирина. — Та девочка?

— А она так и не узнала. Но я после того на нее совсем другими глазами стал смотреть. Решил: не стоит того, чтобы за нее умирать. И вообще, так жить захотелось…

Ирина перевернулась на другой бок, прижавшись к Диме спиной.

— Я тоже как-то умирала. Это после премьеры «Жизели» было. Тогда так получилось, что меня на главную роль назначили. Волновалась жутко, такая ответственность. В общем, загнала я себя репетициями, да еще меня уронили на поддержке. Боли были дикие в спине, но я терпела. Мне так хотелось выйти в «Лебедином озере», до судорог. Света белого не видела, и, знаешь, наверное, еще тогда семейная жизнь пошла наперекосяк, потому что ничего не хотела замечать. В общем, после премьеры в больницу попала и там поняла, что никогда мне уже не быть Одеттой. Так и буду до тридцати шести плясать у воды, помахивая розочкой. И тогда все у меня оборвалось…

Она замолчала, сглотнув подступивший к горлу комок.

— В общем, тогда я и умерла, наверное. Не буквально, конечно, жила по инерции и не получала никакого удовольствия.

— Долго? — прошептал он в ухо. Ирина слегка повернула к нему лицо и погладила пальцами по волосам.

— Долго. Пока тебя не встретила.

— Ого, — сказал Дима, задирая голову кверху.

Ирина тоже посмотрела наверх и ничего нового для себя не увидела. Потолок как потолок, старый, растрескавшийся, затянутый сетью пыльной паутины, свисающей вниз как испанский мох. По периметру тянулись железные лесенки для удобства, ржавые перекладины, на которых висел занавес, канаты, веревки, провода, тянущиеся вниз, словно безглазые змеи.

По ту сторону пыльного занавеса из красного бархата вообще не было ничего привлекательного. Ту, скрытую от глаз зрителя, сторону не ремонтировали и не приводили в порядок, кажется, вообще никогда. Ирина, прослужившая в театре около десяти лет, этого не помнила. Да, крышу ремонтировали, меняли износившееся покрытие на пластиковую черепицу, обтягивали новым материалом кресла в зале, клали паркет и стелили линолеум в фойе и, наконец-то, отремонтировали туалеты, которые в старые неблагополучные времена походили на стойла. Задник сцены не приводили в порядок ни разу. Туда даже уборщицы заглядывали раз в месяц, сметая в совок фантики от конфет и окурки, хотя за курение в неположенном месте нещадно гонял пожарный и директриса. Стены здесь были унылыми, с грязными разводами не то извести, не то эмульсии, покрытые трещинами, в которые немилосердно дуло. К ним прислоняли старые декорации, выстраивали вдоль бутафорскую мебель.

— Что тебя так удивило? — спросила Ирина.

Он указал наверх:

— Высота. Здесь, наверное, потрясающая акустика.

— Естественно, — нервно сказала она и потерла озябшие ладони. — Театры же так и проектируют, чтобы звуки не вязли в пространстве. Хотя иногда в этом есть определенные недостатки, особенно если сидишь близко к сцене. Я сама не замечала, а подруга как-то сказала, что если сидишь на первом ряду, от видимой воздушности балерин не остается и следа.

— Почему?

— Да потому что топают, как слоны. Это даже сквозь оркестр слышно. Особенно когда покрытие плохое.

Дима рассмеялся.

— Ничего смешного, — строго сказала Ирина. — Мы однажды ездили на гастроли… Не помню куда… По провинции колесили, в общем. Дешевые гостиницы, сквозняки, сырость невероятная… Кажется, была осень. И вот в одном театре сцена была покрыта линолеумом.

— Это плохо?

— Это скользко. Мы попробовали и едва не покалечились.

— Как же вы выкрутились?

— Да очень просто. Залили весь пол кока-колой. Правда, пуанты загубили всем коллективом, отскребали потом. Едем в поезде — и скребем, скребем… Другие пассажиры на нас нервно оглядываются: вагон плацкартный, а мы сидим — чирк-чирк, потому что завтра еще один спектакль.

Она вспомнила влажную сырость плацкартного вагона, вонь носков и диковинного по тем временам блюда — китайской лапши быстрого приготовления — и нервно рассмеялась, передернув плечами. Дима тут же это заметил и, подойдя, обнял.

— Замерзла?

— Мне тут всегда первую четверть часа холодно. Перед выходом, я имею в виду. Стоишь в тонких колготках, пачке, плечи голые, и трясешься. Как-то выступали в холодном зале, не было отопления еще, и зрители шутили, что на сцене не лебеди, а синие курицы.

— Может, не стоит тогда? Пойдем домой?

— Нет уж, — рассердилась Ирина. — Я не для того перлась сюда через весь город, чтобы отступать. Погоди, я сейчас.

— Ладно, — легко согласился Дима, мотнув лохматой башкой и подняв кофр с гитарой. — Я поиграю тогда. Никогда не играл на такой сцене. Это… завораживает.

Она кивнула и почти побежала за кулисы, в общую гримерную, которую делила с десятком балерин, дрожа от страха и предвкушения. Вся их затея была авантюрой с самого начала.

Они так и не заснули той ночью. Вначале, после душещипательного разговора, обоим захотелось ласки, простой и безыскусной, по-супружески привычной, без олимпийских прыжков и рекордов. Но и после занятий любовью, которые только распалили их, они не заснули. Еще с полчаса валялись в постели, а потом Дима робко признался, что дико хочет есть.

В четыре утра она жарила ему яичницу и варила кофе, пока он, в одних трусах, сидел на подоконнике и курил.

— Что было потом? — спросил Дима. — После травмы, больницы?

— Ничего. Примой я так и не стала, — буднично ответила Ирина. — Танцевала в кордебалете, потом стала преподавать. Жила как все.

— Ты так и не танцевала в «Лебедином озере»?

— Почему? Танцевала. Была одной из лебедей. В самом последнем ряду.

— Я не о том. Главную… роль… партию — как правильно? Партию ты так и не танцевала?

Яичница шипела и плевалась жиром. Ирина погасила газ и старательно выскоблила ее на тарелку, украсила разрезанным на четвертинки помидором и веточкой петрушки. Подумав, достала из холодильника плавленый сырок и, тщательно порубив на кубики, высыпала в тарелку.

— Да это же настоящий банкет. А хлеб имеется? — спросил Дима, наблюдая за приготовлениями с высоты подоконника, как нахохлившийся взъерошенный воробей.

— В этом доме хлеба вообще не бывает.

— Ты не будешь есть?

— С ума сошел? В четыре утра? Садись уже, а то остынет.

Он слез с подоконника, почесал тощую задницу, уселся за стол и, ловко орудуя вилкой, смолотил яичницу в один присест.

— Ты не ответила, кстати, — промычал он с набитым ртом. — Ты так и не стала Одеттой? Ни разу?