Татьяна Устинова - Всегда говори «Всегда» – 4

Оставалась маленькая надежда, что, выпрыгнув из окна больницы, подруга все же помчалась к сыну, а не за спиртным.

Надя открыла ей в том же несвежем халате и розовом тапке.

– Ну, слава богу, – облегченно выдохнула Ольга, заходя в квартиру.

Грозовская с равнодушным лицом развернулась и пошла на кухню.

Все равно, все равно не отстану, упрямо подумала Ольга, направляясь за ней. Ведь не бросила же она меня, когда я пропадала, погибала в секте, спасаясь от предательства и одиночества… А ведь секта – это тот же алкоголь, может быть, даже хуже, потому что методики выхода из запоя есть, а вот по выходу из сект – нет. А Надька тогда сначала дурой ее обозвала, а потом сама же и успокаивала, когда Петька едва не погиб, оставленный без присмотра…

На плите в кастрюле варился фирменный Надькин борщ. Ольга приоткрыла крышку и улыбнулась, убедившись, что и косточка там мозговая есть, и шкварки. Грозовский за такой борщ душу бы продал. И это при его любви к заморским деликатесам и приверженности к правильному питанию.

– Ты молодец, Надюш, – садясь за стол, сказала Ольга. – Что из больницы сбежала – плохо, а что борщ варишь – молодец!

Надя посмотрела на нее пустым взглядом, из-за пазухи достала плоскую бутылку виски и, зубами яростно отвинтив крышку, сделала жадный глоток.

Ольга отвела глаза.

Значит, борщ, это так… временное прояснение рассудка, тут же заглушенное алкоголем.

– Что? – усмехнулась Надя. – Смотреть противно?

Она спрятала бутылку обратно под халат и села напротив Ольги, закинув ногу на ногу и обнажив сбитые коленки.

– Почему мы не можем спокойно поговорить? – глядя в ее холодные, с пьяной поволокой глаза, спросила Ольга. – Ты ведешь себя как чужая.

– Потому что я хочу, чтобы меня оставили в покое. Все.

– А что это значит, Надя, – оставить тебя в покое?

– Чтобы меня не трогали. Не отвозили в больницу без моего согласия. Не орали на меня за то, что я сбежала из этой больницы!

– Я на тебя не орала. Я просто пытаюсь понять…

– Ты пытаешься понять то, что тебе понять не дано! – Надя встала и обошла стол, прихрамывая – то ли ей одна тапка мешала, то ли ушиб после прыжка из окна. – И слава богу! Я врагу такого не пожелаю! – закричала она, обдав Ольгу перегаром. – И ты меня, пожалуйста, не учи! Ты на это права не имеешь! Ты любимого человека не теряла!

– Я – не теряла?! – тоже сорвалась на крик Ольга. – Да ты вспомни мою жизнь! И я тебя учить ничему не собираюсь! Я все бросила и сюда прилетела, потому что узнала – тебе плохо!

– А до этого мне, значит, хорошо было?!

– Это тупиковый разговор. Ты можешь спокойно сказать, как собираешься жить дальше?

– Отстань, – Надя вернулась на свое место, снова сделала жадный глоток виски и, подперев кулаком подбородок, уставилась в окно больным и тоскливым взглядом.

Все равно не уйду, подумала Ольга. Ее надо спасать, за волосы тянуть из этого омута, пусть даже она изо всех сил отбивается.

– Тебе две фирмы надо вытаскивать, – сказала Ольга.

– «Золушки» больше нет, – бесцветным голосом ответила Надя.

– «Солнечный ветер» есть! Ты должна там хотя бы появляться. Ты же сама говорила, что не дашь пропасть Димкиной фирме. И в конце концов, эта фирма приносит тебе деньги.

– Что еще скажешь? Давай, не стесняйся, – не отводя от окна взгляда, сказала Надежда, опять нащупав бутылку за пазухой, достала ее, зубами привычно отвинтила крышку и отхлебнула.

Ольга несколько лет жизни бы отдала, чтобы снова увидеть прежнюю Надьку – веселую, никогда не унывающую, добрую, ярко накрашенную, в нарядах, от которых рябило в глазах, но они шли именно Надьке, выдавая широту ее души и – не отсутствие вкуса, нет, – а невозможность уложиться в общепринятые рамки этого самого вкуса, скучных и надоевших брендов.

– Мама! – крикнул из детской Димка.

Надя ушла, а через минуту вернулась, швырнув в мусорное ведро пустую бутылку из-под виски. Ольга не удивилась бы, если б она из-за пазухи достала новую – как фокусник, который из спичечного коробка способен вытащить бесконечное число кроликов…

– Что ты решила с Димкой? – прервала тягостное молчание Ольга. – Хочешь, я сама ему няню найду? Или пока к себе заберу.

– А что значит – пока?! – взвизгнула Надя и, махнув ногой, отправила единственную тапку тоже в ведро. – Это на сколько ты сына у меня отнять хочешь?

– Что ты несешь, Надя? Перестань, пожалуйста, так со мной разговаривать. Ты меня словно в чем-то обвиняешь.

Ольга встала и обняла подругу, почувствовав, как колотится ее сердце. Надя вывернулась, выскользнула из объятий, схватила тарелку и налила в нее борщ – наверное, Димке.

– Просто сытый голодного не разумеет. Ты меня не понимаешь, потому что у тебя все хорошо. У тебя же на лбу крупными буквами написано: «Жизнь удалась!»

– Это хорошо, что у меня на лбу так написано, – усмехнулась Ольга. – Значит, умею лицо держать…

– Ой, перестань… Опять будешь про Оксану вспоминать? – Надя с остервенением начала резать хлеб – прямо на столе, не подложив доску. – Пора бы уже успокоиться! Ты дальше своего носа ничего не видишь! Тебе только твои проблемы кажутся настоящими! Потому и Оксану тогда проглядела! Только о себе думаешь! Муж налево сходил! Вот горе! Это смешно, Оля!

– Надя, я не хочу с тобой разговаривать в таком тоне. И не хочу видеть, как ты губишь себя!

– Не смотри! Не разговаривай! Я тебя не звала! Уйди от меня!

– Наденька… – Ольга попыталась снова обнять ее, но Надя резко обернулась с ножом в руке и с перекошенным от злобы лицом:

– Пошла вон!

– Мама! – закричал Димка из детской.

Ничего не оставалось, как взять сумку и уйти. Она проиграла эту битву за подругу. И что делать дальше – не знала…

На вечерний рейс она уже опоздала, поэтому поехала домой. С тяжким сердцем. С разрывающейся на части душой.

Тогда, из секты, ее выдернула беда с Петей… Ну не желать же Димке-маленькому плохого, чтобы Надьку спасти!

В лобовое стекло хлестал дождь, и дворники смахивали косые длинные струи, словно утирая слезы Вселенной.

Зазвонил телефон. Ольга ответила, даже не посмотрев, кто звонит – впрочем, она и так знала.

Сергей снова начнет ее уговаривать поскорее вернуться в Новосибирск. Она уже набрала воздуха, чтобы сказать: «Я приеду, только когда с Надей все будет в порядке», как услышала чужой, далекий голос Барышева:

– Оля, отец в реанимации. Сердце.

– Сережа! Я сейчас! Я прилечу!

Она развернулась через двойную сплошную и помчалась в аэропорт, давясь слезами и чувством вины.

Это из-за меня… Из-за меня… Я уехала, а папа подумал, что я до сих пор не простила Сережу…

Сознание то угасало, то возвращалось, позволяя слышать обрывки фраз.

– К Борису тебя везем, – услышал он слова сына и, ощутив легкую тряску, догадался – он на носилках, в «Скорой». Догадку подтвердила взвывшая сирена, новой болью отозвавшаяся в сердце. – Все будет хорошо, – добавил Сергей почему-то детским плачущим голосом, каким в восемь лет отпрашивался гулять.