Евгения Михайлова - Длиннее века, короче дня

– Почему ты не отвечаешь на мои звонки? – спросила мать.

– Потому что у меня много дел и без твоих звонков, – ответила она.

Мать совсем сжалась, просто скукожилась. Она поймала затравленный взгляд ставших совсем бесцветными глаз, посмотрела на ее тонкие, скорбно сложенные губы в сетке морщин. Она ее почти уничтожила, собственную мать, но та все еще держится за свою дурацкую гордость. Никогда сама не попросит, чтобы ей разрешили переступить порог, никогда не заплачет, не протянет к доченьке свои старушечьи, дрожащие руки. Она ждет этого момента. В этот момент она добьет мать одним своим презрением, отвращением, брезгливостью. За то, что та ни в чем особенном не виновата перед ней. Просто когда-то произвела ее на свет и какие-то годы безответственно продолжала оставаться рядом с ней самостоятельной единицей, любимой учительницей, красавицей, обожаемой женой. Она помнит каждую минуту своего детства. Вот мать в облегающем синем платье – под цвет глаз – улыбается ей своим правильным, четкого рисунка ртом. Говорит: «Ты у меня самая лучшая девочка». А она чувствует, как в ней поднимается эта приятно раздражающая волна злобы. «У меня»! При чем тут ты! Мать еще не понимает, что все наоборот. Это она появилась на свет для того, чтобы все с ней считались, чтобы существовали для ее удобства, чтобы стали ее жертвами. Родители были ее первыми куклами для психологического битья. Их уничтожить оказалось так просто, что сам этот факт делал их грязью под ее ногами. Она не хотела их смерти. Мертвые не мучаются. Это истязание «не дальше порога» надоело ей сегодня быстрее, чем обычно.

– А как… – попыталась спросить о чем-то или о ком-то мать, но она ее оборвала.

– Да никак! Для тебя – никак.

Она отодвинула мать, как неодушевленный предмет, и захлопнула дверь. Та постоит, конечно, еще минут десять, не в силах выйти из ступора. Но она уже была занята другим. Закрылась в своей комнате с массивной дверью, куда не было входа никому, опустила ставни, зажгла свечи. Сконцентрировалась, прислушалась к тому, что диктует ей ее свободный мозг – ее повелитель, – увидела то, что хотела. Она увидела его в вонючей комнате, на засаленном мате, верхом на очередной непотребной бабе. Пробормотала проклятия. Потом увидела бабу – так четко, как будто она появилась в этой комнате. Она долго и внимательно вглядывалась в образ, зафиксированный на ее радужке. Она придумывала казнь этому образу. Конечно, не легкую смерть. Смерть – это вообще подарок, возможность избавиться от расправы. Только совсем незначительные люди достойны столь легкой участи. Она достала из бюро большую коробку, заполненную старыми и новыми снимками. Она брала их по очереди, пристально разглядывала, иногда вздох вырывался стоном – то ли ярости, то ли наслаждения. Она резала перочинным ножиком лицо девочки, девушки, женщины. Это сверкающее, ненавистное, проклятое лицо, сжигала изуродованные фото прямо на столе, обитом жестью, и чувствовала в себе силу, которую сама не могла удержать.

Не стоит открывать дверь, они проснутся, услышат. Она надела черную кожаную куртку, черную бейсболку, легко прыгнула на подоконник и спустилась вниз по пожарной лестнице. Потом быстро пробежала по двору, села за руль старенькой «Газели» и помчалась туда, куда вело ее звериное чутье.

Оно привело ее на Ленинградку. Вон там стоят эти коровы, понаехавшие за своим коровьим счастьем. Она медленно проехала мимо девушек, стоящих группами и по одной. Остановилась, поманила пальцем. Девушка в коротком пальто поверх еще более короткой юбки подошла, качаясь на высоченных шпильках. Она молча показала проститутке несколько тысячных купюр и открыла дверь. Только когда они отъехали на приличное расстояние, она повернулась к пассажирке и сняла бейсболку, надвинутую на самые брови.

– Ой, – сказала та. – Ты баба? Ты чего? Я этим не занимаюсь!

Она остановилась у ближайшего двора, потащила Мальвину на шпильках прямо к светящимся окнам, на детскую площадку. Это ее всегда возбуждало. Сначала она молча, профессионально избивала девушку. Ничего смертельного, даже следов не останется, просто та очень быстро перестала соображать и трепыхаться – от болевого шока. Потом она ее истязала изощренно, так, чтобы та жила и помнила, как унизительно быть не только проституткой, но и просто женщиной. Она знала, как сделать, чтобы это дошло до самой тупой головы. Когда девушка стала напоминать выброшенную тряпичную куклу, она поднялась с коленей, чувствуя себя почти успокоенной. Сделала несколько шагов по направлению к машине. Вдруг оглянулась, в луче света из одного окна увидела рыжие длинные волосы. Метнулась, подняла голову девушки и изрезала ей лицо перочинным ножом. Теперь все в порядке. Можно ехать домой. Встречать любимого.

Утром Сергей позвонил Маше, попросил ее спуститься к нему в машину, где небрежно сообщил:

– Только что кофе пил с мадам Головешко. Ты знаешь, она мне понравилась. Знает толк во всем: в напитках, дорогих ресторанах, отелях… В Лувре неоднократно бывала.

– Сережа, ты чего? Мне кажется, ты с ней не только кофе пил.

– Не только. Коньяк у нее отменный. Вот, чесслово, никогда такого не пробовал. Мне, знаешь, с барского стола многое перепадает.

– Я в ужасе от чуши, которую ты несешь. Ты ведь знаешь, что она преступница. Или она для тебя уже потенциальная клиентка?

– Обидеть норовишь. Нет. Дело мы откроем, новые обстоятельства найдем, только… Только, Машка ты моя распрекрасная, несмотря на мое не совсем трезвое состояние, я хочу тебе сказать, что ты – практически мама! Все подписано. Ты признана достойной.

– Я не могу поверить… Ты так ее напугал?

– Ты еще больше не поверишь. Я ее вообще не пугал. Наша радость была оплачена немаленькой суммой из сбережений Виктора Гордина. Знаешь такого?

– Ой! Вы дали взятку?!

– Нет, это подстава, конечно. Купюры меченые, все сняли на видео…

– Да ты что… Тогда эти документы недействительны.

– Шутка это была. Шутка! Слушай, какое твое дело, кому платит некий Гордин. Все оформлено, как его взнос в ее личный фонд помощи сиротам. Маша, ты можешь, конечно, бежать в полицию, в ЖЭК, доносить на нас… Если ты совсем дура.

Маша плакала. Она просто тонула в слезах. Сергею казалось, что и его затопит.

– Конечно, дура. Я просто не могу поверить, что этот кошмар кончился, этот ад с детским домом, мои жуткие сны, мой панический страх, как бы за Аней пришли… Сережа, я так вас люблю. Я так благодарна…

– Кого нас? – деловито осведомился Сергей. – Меня, Гордина, Головешку?

– Мне сейчас кажется, что даже ее. Вас с Витей, разумеется.

– Ему это будет интересно узнать не от меня. Впрочем, я забыл. Он просил, чтобы я тебе не рассказывал о его, скажем так, помощи сиротам. По крайней мере, одной сироте.