Наталия Ломовская - Участь Кассандры

Дандан был изыскан, непосредственен и свеж, как артишок на деревенском огороде. Он любил хорошую одежду, душистый табак, красивых женщин. А над ним сгущались тучи, в критике его именовали «реакционным жонглером». Но его книги каким-то чудом продолжали издаваться. Его уже раз арестовывали – и всю редакцию его журнала, за компанию! Но донос признали ложным, их всех выпустили. И это тоже было чудо. Рассказывали, что жена Дандана, пока он был арестован, успела разойтись с ним, выйти замуж за другого и уехать в другой город. Он очень смеялся, узнав об этом…

Арсению Дандану суждено было полюбить меня, мне – полюбить и погубить его, чтобы не погибнуть самой.

В пять часов вечера, когда я аккуратной стопочкой сложила рукописи, прибрала свой стол и, вздохнув, уставилась в окно, соображая, как бы поскорее добраться до дома, в дверь тихонько постучали. Меня это насторожило, церемонии не были приняты в издательстве, если дверь не заперта, – входили без стука. И потом, этот дробный, но уверенный цокоток, эта загадочная физиономия двери – знаю, мол, да не скажу…

– Оите! – крикнула я ватными губами.

Конечно, это был он, Дандан. Моя судьба пожаловала за мной. В темно-синем своем костюме, судьба несла через локоть нежно-голубой плащ.

– Я за вами. Не думали же вы, что я оставлю ваш юный организм на жестокое замерзание? Пожалуйте одеваться. Вот плащ.

Вздрагивая, как от холода, я надела плащ, подошедший мне по размеру, оказавшийся по виду и на ощупь очень дорогой вещью.

– Откуда? – прошептала я, затягивая поясок.

– Из самого Парижа, – важно кивнул Дандан. – Протелефонировал утром нашему дипломату, сказал ваш номер, просил подобрать стоящую вещь. Вот только что сбросили с аэроплана. Представьте, плащик чуть было не свалился в Неву! Быть бы тогда международному скандалу.

– Неужели? – бормотала я, краснея, как гимназистка.

– Да вот вам масонский знак! – И Арсений крутил рукой у виска.

В тот вечер он привез меня к себе. Народная молва врала – не красовалось на стенах афоризмов и стихов, но квартира была обставлена и в самом деле причудливо. Разнокалиберная мебель, собранная с бору по сосенке, – дубовый стол красного дерева соседствовал с деревянным канцелярским диванчиком, над мещанской семейкой слонов, неизвестно как приблудившихся в дом к поэту, висели на стене серебряные часы луковичкой, а под ними пришпилена была к обоям рукописная табличка: «Эти часы имеют особое сверхлогическое значение». Но какое именно – этого Арсений объяснить не смог. Мы выпили чаю с фигурными пряниками, каких отродясь не водилось в Петербурге.

– А я нашел, – хвастался Дандан. – В одном киоске, у меня продавщица знакомая есть. Вот петух, вот котейко, вот барыня, медведя оседлала, на блядки поехала. А вот и кавалер в шляпе, при сапогах, бруки-галифе пузырем, усы врастопырку…

Я смеялась, как никогда в жизни; я конфузилась его непристойных словечек и пугалась прозрачных намеков…

В тот вечер я стала его женой.

– Это всегда так – хочешь девку соблазнить, корми ее медовыми пряниками, мятными жамками. В другой раз еще подсолнушков жареных принесу, будешь лузгать в минуты страсти упоенной…

Его легкие, точные прикосновения, небрежные ласки и экстравагантные комплименты доводили меня до нежной горячки. С ним я встретила любовь, изведала страсть, узнала – что может сделать мужчина для женщины, в какую бездну уронить ее, на какие вершины вознести. О безднах я уже знала кое-что, но ослепительно сияющую вершину увидела впервые…

Он ни разу не сказал, что любит меня, что я дорога ему. Но он не расставался со мной, водил в гости к своим друзьям-чудакам, баюкал на руках в полночь и любил расчесывать мне волосы, украшать их бумажными цветами, бусами, какими-то разноцветными перьями. Такой чепухи много хранилось у него в огромной шкатулке, вперемешку с действительно ценными вещицами – старинное гранатовое ожерелье, золотая солонка фабрики Сазикова, облепленный какой-то пылью перстенек… Когда я стерла с него липкую грязь, острый лучик уколол мне зрачок. Простая, даже грубоватая оправа держала маленький, чистейшей воды бриллиант.

– Это будет твое обручальное кольцо. Если ты хочешь.

Я хотела, хотела этого больше всего на свете, невзирая даже на то, что предупреждала ведь меня, затащив в темный угол между ванной и кухней, всеведущая Софья Валентиновна:

– Он очень мил. И так фантастичен… Так что я понимаю вас, моя дорогая. Мой покойный супруг Иван Иванович тоже был весьма эксцентричным субъектом… Но это чересчур, это прямой вызов. У него печатаются книги, у него хороший оклад, он главный редактор. Но не прельщайтесь, не прельщайтесь, деточка моя! Такая яркая жизнь не доводит до добра! Вот мой покойный Иван Иванович…

Иван Иванович, насколько я знала, был полнокровным, тишайшим фармацевтом и ухитрился в бурное время удостоить «кончины мирныя, непостыдныя» – умер от сердечного приступа прямо на ступенях своей аптеки. Как бы то ни было, предупреждения благонамеренной соседки не оказали на меня действия. Я расписалась с Арсением и переехала к нему. В ЗАГСе на банальный вопрос бойкой регистраторши он ответил, смиренно потупясь:

– Видите ли, дитя мое, я вам так отвечу. Раньше, заглядывая к себе в сердце, я видел только всякий хлам и мышиное кало. Теперь там живет эта женщина, поселилась, представьте, без ордера, и живет, сидит с ногами на диване, жрет мармелад. А я в свое сердце вынужден входить со стуком: «Вы позволите»? А она мне: «Пожалста-пожалста, только калоши снимите»! Должен же я как-то эту ситуацию разрешить? Женюсь, куда деваться!

«Дитя», на удивление кротко выслушав бредовую исповедь жениха, кивнула и расписала нас.

В нашем счастье было третье лицо. В кухне отдельной двухкомнатной квартиры Арсения жила Вава. Таким старорежимным прозвищем именовалась сухая, сморщенная, как черносливина, старушка. Кем она приходилась Дандану, я уяснить никак не могла. Была ли она его нянькой или принятой когда-то на службу и зажившейся кухаркой, или приходилась ему родственницей? Несмотря на свою внешнюю дряхлость, Вава бойко вела домашнее хозяйство, что было очень кстати – несмотря на высокий статус «редакторской жены», я не хотела оставлять службу в издательстве. Незаметно, как истинный домовой, она скользила по комнатам, смахивала пыль, мыла полы, стряпала, подавала, относила белье в прачечную. Впрочем, на улицу выходить не любила, предпочитала сидеть в кухне на своем топчанчике и, шустро побрякивая спицами, вязать толстый шерстяной носок. Вязала носки она очень быстро, и больше, кажется, ничего вязать не умела. У Арсения скопился целый склад этих незатейливых предметов туалета, он дарил их друзьям, хранил в них старинные елочные игрушки и затыкал щели в оконных рамах, но носки все продолжали прибывать.