Антон Леонтьев - Ключ к волшебной горе

Огромный дом скрипел и стонал, как будто его населяли мятежные призраки. Она сама была привидением, дочерью давно минувшей эпохи. Она теряла одного за другим – всех, кого любила.

Старая женщина – та, что находилась в большой спальне, – поежилась. За окном бушевал осенний ливень, зарницы освещали призрачное небо.

Она была одна. Совершенно одна.

И в то же время ее не покидало ощущение того, что в доме кто-то есть. Полина сидела в глубоком кресле. В камине гудело пламя, и его лохматые языки освещали спальню.

Особняк дышал и пульсировал. До старой женщины донесся тихий скрип ступеней центральной лестницы. Она вздрогнула.

Значит, в доме, кроме нее, кто-то есть. Часы показывали половину второго ночи. Она давно страдала бессонницей, поэтому никак не могла заснуть и грезила воспоминаниями.

Кто же бродит по особняку в такую пору? Ступенька скрипнула снова. Некто поднимался по лестнице – к ней в спальню.

Старая женщина вцепилась в подлокотники кресла. Она не сможет убежать и скрыться. Ей некому помочь. А она нуждается в помощи: тот, кто медленно шел к ней, желал только одного – убить.

Раздался отдаленный раскат грома, блеснула змея фиолетовой молнии. Полина поняла – настали последние минуты жизни. Она чувствовала зло и ненависть, сгустившиеся в воздухе.

Она ждала своего убийцу. Смерть принесет ей избавление. Теряя, мы обретаем...

Бронзовая ручка осторожно пошла вниз, дверь тихо распахнулась. Полина подняла глаза и увидела того, кто пришел, чтобы расправиться с ней.

– Meraviglioso! Stupendo! Spléndido! Недюр-р-рственно. Cependant ce n’est pas Biarritz et pas Rivière. Ich sehe das Meer! – выдохнула мадмуазель Шнайдер, завидев лазурные волны, отливающие червонным золотом под лучами июньского солнца. – E monti... [1]

Полина, улыбнувшись, заложила пальцем крошечный томик. Мадмуазель Шнайдер, как обычно, смешивала языки, пытаясь выразить чувства, охватившие ее. Милая мадмуазель Эдит Шнайдер, гувернантка ее матери, которая провела в их доме уже невесть сколько лет! Представить без нее семейство Новицких просто немыслимо!

– Pauline, what are you thinking about? [2]– с подозрением спросила вдруг по-английски мадмуазель Шнайдер, нескладная особа лет шестидесяти пяти, уроженка швейцарского кантона Фрейбург.

– Мадмуазель, я думаю о том, что мы скоро окажемся на месте! – ответила ей на чистом русском Полина Новицких. Она положила на столик книгу в золоченом переплете (в блестящей фольге лежала початая плитка шоколада «Бликен и Робинсон» – Полина была знатной сластеной), откинулась на удобный диванчик, обитый голубым бархатом, и на мгновение прикрыла глаза – роман Андрея Белого «Петербург» может и подождать!

Мадмуазель Шнайдер, как это часто с ней и бывало, журчала, подобно альпийскому ручью, роняя замечания на различных языках – ведь она появилась на свет в Лондоне, провела юность в Швейцарии, ее скончавшийся от чахотки супруг был австрийцем, а до того, как оказаться у семейства Кригерс, она работала у итальянского графа в Лондоне.

«L’Express Adriatique» [3]издал призывный гудок, оповещая пассажиров, что скоро они прибудут на конечную станцию, цель их путешествия – герцословакский курорт Варжовцы.

Полина впервые путешествовала к Адриатике. Обычно родители выбирали для летнего отдыха Средиземноморье – Ривьеру, Монте-Карло, Бертран – или океанское побережье Франции – Биарриц. Однако в этом году выбор пал на Герцословакию и Варжовцы, которые только-только начали входить в моду.

За прозрачным окном экспресса мелькало море, железнодорожные пути шли вдоль берега. Небольшая балканская страна представляла собой гористую местность, поросшую лесом, и только у самого моря белели шикарные виллы, отели и частные пансионы.

Два месяца назад Полине исполнилось семнадцать. Она чувствовала себя взрослой и готовой к настоящим чувствам. К тем самым, о которых так вдохновенно пишет Дмитрий Мережковский или Александр Блок... И она не сомневалась, что любовь, это волшебное чувство, не минует и ее в этом году. Стоял конец июня 1914 года – в позапрошлом году Российская империя с помпой отметила столетие начала войны с Наполеоном, а в прошлом – чествовалась династия Романовых, которая правила страной уже триста лет. Лето, как всегда, предвещало скуку, отдых на модном курорте, dolce far niente [4]и возвращение в начале сентября в прохладный и светский Петербург!

– Полин! – В купе заглянула тетя Лиззи, кузина Ксении Теодоровны, матери Полины. – Maman просит зайти тебя!

Полина, со вздохом отломив квадратик от толстой плитки шоколада, проследовала за тетей в соседнее купе. Выбор пал на Герцословакию по совету маститых врачей: в последние месяцы Ксения Теодоровна, отметившая в январе свое сорокалетие, жаловалась на упадок сил, постоянные головные боли и апатию. Ей предписали сменить обстановку и набраться энергии у моря. Варжовцы были известны своими целебными минеральными источниками.

– Ксения, дорогая моя. – Тетя Лиззи приоткрыла дверь купе, которое занимала вместе с Ксенией Теодоровной. Полина обожала тетю Лиззи – умная, целеустремленная, столь много повидавшая в жизни, она представляла собой тип new woman [5]– и в одежде, и в поведении. Красивая, отлично разбирающаяся в веяниях последней парижской моды, тетя Лиззи могла с жаром вести беседу об эмансипации и суфражистках, о необходимости предоставления избирательного права женщинам и о том, что в далекой Америке есть смелые дамы, занимающиеся бизнесом и не зависящие финансово от своих мужей.

Полине всегда хотелось быть такой, как тетя Лиззи. Она даже внешне походила на тетку – Елизавета Фридриховна отличалась грацией и шармом, она не скрывала того, что ей делали лестные предложения многие знаменитые и богатые мужчины. В свои тридцать шесть она выглядела на двадцать восемь, фигура у нее была идеальной. Тетка занималась йогой, чему научилась во время путешествия по Британской Индии. Темно-рыжие, отливающие медью волосы обрамляли ее подвижное тонкое лицо. Тетя Лиззи презирала тех женщин, которые слепо подчинялись моде и старались походить на звезд синематографа. Она говорила, что красота в первую очередь находится здесь, и выразительно стучала указательным пальчиком по темени.

В купе матери царил полумрак и пахло чем-то кисло-целебным. Ксения Теодоровна пила особые капли, успокаивавшие нервы и снимавшие ее боли, о которых столичные врачи осторожно говорили, что они – плод фантазии самой пациентки.