Татьяна Устинова - Всегда говори «всегда»

– Ну, скажи, скажи. Скажи сон-то!.. Давай. Говори. Чего снилось?

Ольга со вздохом перевернулась на спину, вытянулась на тощем матраце, заложила руки за голову.

– Коридор… Длинный, страшный, стены серые, а потолка и пола как будто нет, все в таком сизом тумане… По обеим сторонам – двери, много. Я одну дверь открываю и попадаю в комнату… Такая глухая-глухая, ни окон, ни дверей. Или были окна, что ли?..

– Одноходка, значит, – подала голос Изольда.

– Что? – не поняла Ольга.

– Да комната эта твоя. Одна комната – одна ходка, значит, – объяснила Изольда. – Ну? И чего дальше-то?

– Дальше появляется в этой комнате судья, и будто бы меня снова собираются судить… А я же знаю, что суд уже был, что это неправильно, понимаешь? Я заорала и убежала…

– Кричать во сне нехорошо, – глубокомысленно изрекла Изольда. Она знала значение всех снов, что во сне хорошо, что плохо, что к дождю, а что – к свиданию…

– А в другой комнате – учитель мой, Григорий Матвеевич, – продолжала Ольга. Почему-то ей вдруг показалось важным рассказать весь этот тягомотный вязкий сон. Будто бы если она его расскажет, сон потеряет силу, сдуется и исчезнет. – Учитель старенький такой, весь сгорбленный… А в углу – девочка маленькая рисует, как будто я и не я. Он поворачивается, а лица у него… нет.

– Врешь! Как нет?! – испуганно выдохнула Изольда. – Совсем нет?

– Совсем нет.

Изольда села на койке, облокотилась спиной о стойку, сцепила руки на колене и прикрыла глаза. Пару минут она молчала.

– Меня-то художествами не образовывали, – сказала наконец Изольда. – А был у меня один светляк, хотя бывало, что и майдан гонял [1]. Жорой его звали, так он песни играл, а я пела…

Ольга уже выучила, что светляк – это вор, который днем работает. Изольда периодически про свой роман с этим самым светляком рассказывала. Повспоминав, она обычно принималась петь. «Наверное, и теперь петь станет», – подумала Ольга. В сущности, ей было все равно, будет Изольда петь или, напротив, пустится в пляс. Так, просто отметила про себя, как раньше, глядя в окно на затянутое тучами небо, отмечала: дождь будет, надо взять зонтик и положить Машке дождевик.

Машка сейчас спит, подсунув к животу плюшевого слона. Одеяло скомкано в ногах, пижама до ушей задралась… Надо Стасу написать, чтобы он окно на кухне закрывал по ночам. А то Машка опять простынет.

На нижней шконке Изольда жалобно затянула:

– Вы ответьте, братцы-граждане, кем пришит начальник. Течет речка, моет золотишко, молодой жульман заработал вышку…

Из дальнего угла опять заматерились, грохнули то ли табуретом, то ли ботинком в стену, Изольда ругнулась в ответ. На соседних койках тоже недовольно загомонили:

– Закрутила! Еще тут арию булдырить!

– Цыц, ведьма!.. Ломи копыта отсюдова!

Ольга повернулась на бок, накрыла голову подушкой, чтобы ничего не слышать, никого не видеть… Господи, да почему же Стас-то не едет? И писем не пишет. За два месяца – всего одно письмо, да и то коротенькое, пять строк. Мол, все нормально, дети в порядке, целую, пока. После этого письма – ни слова, ни звука, она измаялась вся. Что у них случилось? Может, все плохо совсем?

– Гад он. Вот и не едет! А ты – дура!

Зойка, Ольгина соседка справа, сдернула у нее с головы подушку, зашвырнула в угол:

– Хоре трещать, спать не даешь!

Значит, Ольга снова думала вслух. В последнее время с ней такое случалось.

Изольда снизу снова пнула в сетку.

– Хватит квакать там! Дрыхайте давайте, и так до побудки всего ничего осталось.

После того как Изольда вспоминала своего светляка, настроение у нее обычно портилось.

– Сама не квакай! – Зойка за словом в карман не лезла, на Изольду ей начхать было. – Дуры вы обои со своими козлами!

– Он не гад, – тихо сказала Ольга. И почему ей важно было, чтобы эти чужие тетки ее Стаса не считали гадом? Смешно. А все равно важно было почему-то. – Там, наверное, случилось что-то, вот он и не едет. И не пишет потому, что меня расстраивать не хочет. Он такой у меня… Дурачок…

Может, Машка все-таки заболела? Она по зиме все время простужается, у нее миндалины. Врач говорил, если дальше так пойдет, придется удалять… Сказал, хорошо бы на море летом… Они уже все распланировали, а тут все эти несчастья на них свалились. Ну ничего, до лета, может быть, еще и амнистия будет…

Зойка, будто подслушав Ольгины мысли, сказала:

– Ниче, мамкам амнистия скоро выйдет. Нагуляемся тогда!

– Госспади, да какая из тебя мамка, срань ты подзаборная, – протянула Изольда. – Чалиться тебе от звонка до звонка. Амнистия! От обхохочесся!

– Че несешь, чувырла?! – Зойка приподнялась на локте.

– Я чувырла?!

– Ты чувырла!

Изольда спустила ноги с койки. Еще чуть-чуть – и они бы всерьез сцепились. Но тут грохнула о стену дверь камеры, и надзирательница гаркнула:

– По-одъем! Становись!

Ольга обреченно стянула одеяло, спрыгнула на ледяной пол… Если бы у нее не было впереди Греции, моря, песка, она бы умерла здесь, наверное…

Странно все-таки устроен человек. Ольга постепенно привыкла и к холоду, и к вони, и к духоте. Она хлебала жуткие казенные щи, спала на тощем матраце, через который спиной чувствовала все ухабы и рытвины ржавой панцирной сетки – и ничего. По-настоящему, всерьез, она мучилась от того, что ей не хватало красок, не хватало яркого, цветного, которого так много было в ее прежней, до тюрьмы, жизни. Дома у нее были ярко-голубые шторы, пестрые, разноцветные чашки, красные маки на покрывале, зеленый фикус в кадке, солнечно-желтый сыр на бутербродах, синие ленты у Машки в волосах… А тут все серое. Если существует ад, думала иногда Ольга, то он совсем не похож на девять кругов, описанных Данте. И на огненную геенну не похож… Ад, если он существует, похож вот на эту их жизнь в зоне. Серое небо, серые стены, серые ватники, серые лица, щи в миске, пол под ногами, простыня на шконке – все серое, беспросветное… И это серое высасывает душу, выпивает кровь, она и сама тут стала серой, почти бесплотной, куском зимнего неба…

Серая строчка по серому сукну, стрекот швейных машинок… Серые сгорбленные спины зэчек над машинками… Ольга отложила в сторону готовый шинельный рукав – в цеху шили военную форму, – взяла со стола новую стопку заготовок, прижала лапку. Машинка снова застрекотала. Работа в швейном цеху монотонная, но несложная. Не надо особо задумываться, не надо сосредотачиваться. Руки строчат, а ты можешь вспоминать дом или мечтать… Ольга привычно принялась думать про Грецию. Про синее море, зеленые оливковые рощи, желтое солнце… Но мечты и воспоминания от постоянного употребления тоже как будто бы слиняли, потеряли сочность красок, посерели. Будто бы тюремная серость была заразной, словно это плесень и споры этой плесени проникли в Ольгины воспоминания и мечты… Не получалось у нее представить синее море, желтое солнце. Все выходило какое-то грязное, будто на акварельный рисунок плеснули из ведра грязной водой.