Марина Крамер - Мэри, или Танцы на лезвии

– Фамилию, имя, отчество скажи.

– Лащенко... Юрий Михайлович Лащенко.

В глазах моего знакомого что-то вдруг мелькнуло – и исчезло. Он записал данные на верхнем листке, позвонил секретарше Насте и попросил зайти. Та вплыла в кабинет спустя пару минут, прошла, покачивая бедрами, обтянутыми черной короткой юбочкой, к столу. Тот что-то прошептал ей на ухо, она кивнула и направилась к двери, сжав в руке листок, но на пороге чуть задержалась и резанула меня острым любопытным взглядом. Дмитрий тем временем допил кофе, отодвинул от себя чашку и проговорил, обращаясь ко мне:

– Ты пока езжай домой, Мария, телефончик мне только оставь, я позвоню, как дело поднимут.

«Дело»! Значит, все-таки дело было, и он об этом слышал – потому мне и показалось, что его напрягла фамилия отца. Ладно, подождем...

Я вернулась в пустую квартиру, наскоро съела что-то и забралась под одеяло. Сна не было, да и сколько можно спать... Я заставила себя встать и вынуть из сумки блокнот. Откуда появилась привычка писать именно в блокноте, когда под рукой всегда ноутбук, – не знаю. Я начала записывать что-то, даже не перечитывая. У меня и в мыслях не было писать еще одну книгу – зачем? Я не писатель, просто хотела отомстить – и такой способ оказался на тот момент самым приемлемым. Но привычка записывать осталась.

Проснулась с полным ощущением свободы. Все – нет ничего. Ни-че-го. Полгода жизни – а вспомнить нечего. Я благодарна за все – но дело не в этом. Я даже не могу объяснить, что происходит – мне очень страшно, давно не было такого ужаса, когда все тело выкручивает, и я не могу справиться, не могу держать себя в руках. Мне страшно – и одновременно я боюсь, что это состояние кончится, и жить будет нечем и незачем. Я сошла с ума... я уже не понимаю, что делаю, как делаю, о чем и с кем разговариваю. У меня только одна мысль в голове. И эта мысль меня пугает еще сильнее. Вместе с тем я давно не спала так хорошо, как сегодня. С вечера всю трясло, страшно болела голова, до такой степени, что я сделала то, от чего обычно удерживаюсь, – выпила три таблетки обезболивающего. Болеть стало еще сильнее. А ночью вдруг я почувствовала, что отпускает – потому что я не одна. Открытие испугало еще сильнее. Но боль исчезла. И сон был такой прекрасный...

А вообще-то...

Никогда не причисляй никого к лику святых.

Я не знаю, каких богов благодарить за то, что в моей жизни появился этот человек. Не знаю, что бы я делала, если бы не он. Я не открыла бы для себя многих вещей, не поняла бы что-то такое, что смогла только с ним. Никогда в жизни мне не было так хорошо. А главное – это нельзя испортить ничем: ни деньгами, ни сексом. Ничем. Марго, спасибо, что ты есть...

Марго я вспоминала в эти дни, как никого. Мне не хватало ее улыбки, ее чуть склоненной набок головы, шумных вздохов и привычки грызть с утра яблоко. Я даже поймала себя на том, что вчера в супермаркете стояла у прилавка с фруктами, размышляя, какой сорт яблок купить, хотя сама отродясь их не ела. Мне не хватало наших ночных разговоров, даже наших мелких ссор по пустякам. Я отчаянно скучала – но держалась, хотя сто раз порывалась набрать ее цюрихский номер. Нет, я не могу, я не должна. Я обещала себе, что дам ей возможность восстановить отношения с Алексом. А то, что он написал, не имеет никакого значения. Пусть пройдет время – и я непременно найду возможность снова встретиться с ней, с моей Марго, с единственным родным человеком. Теперь уже в буквальном смысле – единственным...

В первый же выходной день я уговорила тетю Валю показать мне могилу отца. Я заехала за ней рано утром в субботу, и мы двинулись за город, на кладбище. Всю дорогу молчали. Я чувствовала, что соседка хочет что-то сказать, но не решается, а спрашивать сама почему-то тоже боялась. У входа на территорию кладбища я купила большой букет живых цветов – искусственные казались мне воплощением неискренности, так меня учил отец, и на могилу маме мы с ним всегда носили только живые букеты. А сейчас я несу один – на двоих...

– Его... рядом с мамой похоронили? – с трудом выворачиваю я, и тетя Валя снова опускает голову:

– Нет, Мария... в другом углу кладбища... как безродного...

– Твою мать! – констатирую я, даже не стесняясь уже. – Ничего, исправим.

Сперва мы идем к маме: ее могила ближе. Я стряхиваю рукой в перчатке снег с памятника, протираю фотографию, кладу цветы. Почему-то сейчас мне совсем не так больно, как раньше, – возможно, потому, что есть более свежая рана. Мамы нет уже почти тридцать лет, я привыкла...

Когда же вслед за тетей Валей, уверенно бредущей по снегу, я подхожу к месту, где похоронен отец, меня начинает колотить дрожь. Ровные ряды деревянных пирамидок – и таблички с номерами. Как вариант – фамилия и инициалы... Вот он – «Лащенко Ю.М.», дата рождения... дата смерти... Я плачу, рухнув на колени в сугроб у могилы. Джинсы промокают, дрожь усиливается, но я не замечаю, не чувствую. Ничего не осталось – только вот эта казенная деревянная пирамидка... И еще – неизвестность, недомолвки...

Тетя Валя кое-как уговаривает меня встать и поехать домой. Я курю до машины, курю рядом, курю, сев за руль... Дрожь не прекращается, а надо как-то брать себя в руки, садиться за руль, ехать...

– Тетя Валя... – решилась я, выехав с парковки у кладбища. – Мне кажется – или вы что-то скрываете от меня?

– Да что ты, детонька... нечего скрывать-то – все как есть сказала.

Но что-то в ее голосе мне не понравилось, насторожило.

Я резко сворачиваю на лесную дорогу, отъезжаю от трассы на приличное расстояние и глушу двигатель. Соседка сжимается на сиденье, смотрит затравленно:

– Ты чего, Мария? Чего это в лес-то? Ведь мороз...

– Ага, – киваю я, вынимая очередную сигарету. – Мороз, теть Валя. Если полчасика постоим – аккумулятору копец, он у меня старый очень. Не заведусь – и замерзнем тут на фиг. Благо – кладбище недалеко, там и закопают.

Я закуриваю, а она орет:

– Ты сдурела совсем?! На кой черт ты меня сюда заволокла, полоумная?!

– А рассказывайте все, что хотели, – и поедем. – Я совершенно овладела собой, курю, чуть приоткрыв окно, и жду.

– Да что я тебе рассказать-то должна?! – почти визжит тетя Валя, пытаясь открыть дверь, но я предусмотрительно заблокировала все.

– Тетя Валя, время идет, движок остывает, – напоминаю я, выбрасывая окурок и закрывая окно.

Она плачет уже навзрыд, и я никак не могу взять в толк – что такого ужасного скрывает, почему мучается и молчит? Наконец соседка перестает рыдать, вытирает лицо платком и громким шепотом выпаливает:

– Убили отца-то твоего, Мария. Убили. Слышала я все... пришли какие-то парни, сперва не по-русски говорили, на площадке совещались... я к «глазку»-то подошла, а не видно ничего, потом оказалось – заклеили «глазок»-то, жвачкой, ага... – Она перевела дыхание и оглянулась, словно ждала, что с заднего сиденья кто-то на нее кинется. – Стучали они долго, видать, Юра-то пьяненький был... открыл потом, вошли. Долго тихо было, да и не прислушивалась я – пирог затеяла... А потом возня какая-то, стук такой – вроде упало что, и стихло все враз. Ну, думаю, мало ли – может, какие родственники мужа твоего... А через неделю милиция пришла, замок вскрыли – а Юра-то мертвый лежит... – Тетя Валя всхлипнула. – На работе хватились, он же хоть и пил, а не прогуливал...