Наталья Струтинская - Биография неизвестного

– Так невозможно, – сказал Глеб. – На выходных мне не удалось тебя поймать, и я решил сделать это в будни. Я предлагаю немного пройтись, чтобы больше узнать друг друга…

– Я не могу сейчас.

– А завтра?

– И завтра не могу.

– Что-то слишком занятая ты…

– Вот так.

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Сотрудники офиса постепенно выходили из здания – многие сидели со мной в одном отделе и теперь с интересом поглядывали в нашу сторону.

– Извини, меня ждут, – бесстрастно сказала я и, не дожидаясь продолжения этой утомительной для меня беседы, развернулась на каблуках и направилась к Альбине.

– Кто это был? – спросила она, искоса глядя на меня.

– Какой-то сумасшедший друг Павлы, который вот уже две недели преследует меня.

– А он не так уж плох, – подтолкнула меня в плечо Альбина.

– Может быть, – неопределенно произнесла я. – Только он не тот, кто мне нужен.

– Знаешь, – сказала Альбина, – когда я встретила Егора, то тоже подумала, что он не тот, кто мне нужен.

Троллейбус медленно ехал по Садовому кольцу, которое красными, как у чудовища, глазами смотрело в черное московское небо. Я сидела у окна и в отражении пыльного стекла видела свое лицо и светлые волосы Альбины, которая что-то говорила мне. Стекло запотевало от моего дыхания – значит, на улице холодало.

Густой пар вырывался из приоткрытых губ, растворяясь среди миллиардов частиц атмосферы узких московских улочек. Перед моими глазами уже три дня стояла его улыбка, обращенная не ко мне, его взгляд, скользнувший по мне и Альбине и не задержавшийся ни на одной из нас. Нужно набраться смелости и заговорить с ним. Нужно набраться смелости…

Квартира, которую снимали Альбина и Егор, находилась в новом высотном доме и была довольно просторной и светлой. Комната и кухня были совмещены и разделялись только столешницей. В комнате стоял мягкий светлый диван и стеклянный столик, а в углу, у широкого окна, на светлой керамике пола зеленела драцена.

Альбина, в домашнем костюме и плюшевых тапочках, прижимая к груди мобильный телефон, провела меня в комнату и усадила на диван.

– Располагайся пока, – шепнула она мне. – Мне позвонил Егор. Сейчас попрощаюсь с ним и вернусь. Будь как дома, – бросила она и ускакала на кухню, едва слышно разговаривая по телефону и время от времени весело хихикая.

Было только четыре часа дня, а на улице уже смеркалось. За светлыми занавесками виднелся бледный свет загорающихся окон соседнего дома. Плотных штор в квартире не было, и оттого казалось, что квартира была полна света и воздуха.

– Знаешь, что у меня есть? – вдоволь нахихикавшись по телефону, прощебетала Альбина, обращаясь ко мне, и открыла дверцу серебристого холодильника. Она извлекла из холодильника бутылку белого вина и, захлопнув дверцу, продемонстрировала мне ее, после чего вышла из-за столешницы и прошла к столику у дивана. – Настоящий рислинг!

Рислинг действительно был настоящим – густой букет из яблока, груши и меда. Чувственный и изящный, он опьянил нас быстрее, чем мы успели открыть остывающую пиццу с морепродуктами.

– Мы с Егором вместе учились, – почти шепотом произнесла Альбина в такт шелесту дождя, который внезапно накрыл город своим серым пледом. – До него у меня уже был один… молодой человек, с которым я встречалась довольно долго. Тогда я думала, что это любовь. Знаешь, настоящая любовь, без лжи и обмана, полная самоотдачи и страсти. Но оказалось, что я ошиблась. Была только страсть, неживая и бессмысленная. Он изменил мне, а я не простила. Я никогда не подбираю объедки… – Альбина на несколько мгновений замолчала, обратив взор туда, где в отражении темных проемов окон сидели мы, а по нашим теням стекали холодные потоки. – Мне впервые в жизни было так больно. Сначала я долго горевала, а потом решила, что все это к лучшему. Ведь все всегда происходит к лучшему – такая мысль очень облегчает жизнь. Он вернулся, просил прощения. Я даже сначала поддалась. А потом поняла, что я так не могу. Я больше не верила, потому и не могла. А потом появился Егор. Он появился как-то сразу, и я подумала: а почему бы и нет? Вот так все и началось – как будто несерьезно. А теперь у меня нет человека более родного, чем он. Не считая родителей, разумеется, – улыбнулась Альбина. – Знаешь, все в жизни устроено как-то по-особенному мудро. Закономерно. Правильно. Только вот как в себе найти эту мудрость… не знаю.

– Я где-то читала, что мудрости свойственна юность, а отнюдь не старость, – сказала я. – Наверное, просто всему свое время.

Альбина ответила не сразу. Она сидела на диване, подогнув под себя ноги, и крутила на безымянном пальце правой руки маленькое колечко с небольшим камушком.

– Время, – наконец просмаковала она слово, – самая неразумная вещь на свете. Иногда кажется, что жизнь человека… его век разделен на эпохи. В каждой есть свое начало и непременно свой конец. Есть свое счастье и своя печаль. Но для каждой эпохи они разные. И когда заканчивается одна, то кажется, будто то, что было всего несколько дней назад, осталось далеко-далеко позади, будто было это и вовсе не на прошлой неделе, а когда-то очень давно и совсем не с тобой.

Дождь становился сильнее, поднялся ветер. Во всей квартире горел один только ночник рядом с диваном. Было тепло, занавески были отдернуты, и в черном квадрате окна, стекая по стеклу, мерцали маленькие точки освещенных окон соседних домов.

В тот вечер Альбина показалась мне другой, что-то изменилось в ней, какая-то тень легла на ее лицо, а глаза обволокла непостижимая пучина. Альбина была все так же улыбчива и благодушна, но речь ее была особенно тиха и многолика, будто вовсе не она говорила все, а кто-то в ней произносил помимо ее воли фразы. Или, напротив, она озвучивала то, что не хотела говорить, но и не сказать того было для нее недопустимо. В тот вечер я как будто заново узнала ее, и все в ней показалось мне новым. Но я не говорила ей об этой замеченной мною перемене – мы много говорили о своей прежней жизни, как говорят люди, которые строят между собой крепкое основание для будущего.

Альбина не была проста и прямодушна. Была в ней некая скрытая от глаз глубина, которая завораживала меня и заставляла с трепетом относиться к своей подруге. Трепет этот нельзя было назвать благоговением – напротив, это был своеобразный страх перед неизведанным и невидимым. Казалось, она хранит какой-то секрет, опасный, быть может, даже для нее самой, но еще более опасный для окружающих. Она говорила о многих вещах, каких не расскажешь простой приятельнице, но все же в глубине ее глаз я видела тень этого секрета, который оставлял в моей душе след недосказанности.