Мария Метлицкая - Все, что мы когда-то любили

Ее Мальчик был другим. Он не издавал никаких звуков, его ручки лежали вдоль запеленутого тела, как тряпочки, на темечке пульсировала крупная голубая жилка, глаза были полуоткрыты, а лицо похоже на застывшую маску. Он не морщился, не жмурился, не открывал, как птенец, рот. Он смирно лежал, как… предмет. Предмет, который принесли и положили. А потом перенесут в другое место. Кожа на его личике была вялой, старушечьей. Он был похож на старую поломанную куклу, которую хотелось поскорее отложить, спрятать в глубокий ящик комода. Нет, печали на его лице не было. Да и страданий тоже. На его лице вообще ничего не было – глаза, лицо ничего не выражали, словно он ничего не чувствовал. Не чувствовал жизни, ее дыхания, присутствия матери, ее теплой, пульсирующей, полной молока груди.

Анна не выпускала его из рук, прижимала к себе, пыталась засунуть в ротик набухший сосок, гладила его по головке, осторожно дотрагивалась губами до его лица и ручек – на его бледном личике не промелькнула ни одна эмоция. Спит он или бодрствует? Анна этого не понимала. Она вообще ничего не понимала. Кроме одного – она его никуда не отдаст. Никуда и никому. Никогда.

Она увидела Марека. Он то смотрел на ее окно, то, опустив голову, сидел на скамейке, то мерил шагами небольшой двор родильного дома. Ее сердце сжалось от тоски и боли, и, распахнув окно, она выкрикнула его имя. Вздрогнув, он посмотрел наверх и, увидев ее, отчаянно замахал. Вскоре он был в палате. Мальчик спал.

Марек бросился к Анне, крепко, до боли, сжал ее в своих объятиях, стал целовать лицо и руки, шептать какие-то слова, но их она не разбирала.

Вырвавшись из его крепких рук и отступив назад, Анна вскинула подбородок и указала на мальчика:

– Это мой сын, – гордо сказала она.

– Твой? – удивился он. – Мне кажется, и мой тоже!

И в ту минуту, закрыв лицо руками, она разрыдалась впервые за эти страшные дни.

Марек осторожно подошел к детской кроватке и стал разглядывать мальчика. Анна с тревогой и страхом следила за ним. Но на его лице были написаны восторг и нежность, не было ни брезгливости, ни испуга, ни жалости.

– Какой красивый, – наконец произнес он. – И, кажется, похож на меня. Как мы его назовем, Аннушка? Есть мысли на этот счет?

– Я называю его Мальчик. Мой Мальчик, – тихо ответила Анна. – А имя придумай ты, ладно?

– Я могу его… взять? – осторожно спросил он. – Подержать на руках? Ему не будет больно?

Анна улыбнулась:

– Нет. Больно ему точно не будет. Я его почти не спускаю с рук, и, мне кажется, ему это нравится.

– Ну тогда пусть привыкает к рукам отца! – И Марек осторожно, словно драгоценное старинное стекло, взял сына на руки и расплылся в улыбке. На его лице были написаны такое счастье и такая гордость, что Анна еле сдержала слезы. Только успела подумать: «Как же я его люблю! Как я могла подумать плохое? Нет, не его – их! Я люблю своего сына и своего мужа. И все у нас будет прекрасно». В эту минуту она в это верила.

До полудня набегавшись по процедурам, решили отдыхать. После ужина прогулка по роскошному ухоженному старинному парку. Минут сорок, не больше. А потом Марек пойдет смотреть футбол – начинался чемпионат мира. А Анна – с большим, надо сказать, удовольствием – улизнет к себе в номер. Там ее ждут хороший роман, чашка крепкого чая и стакан малины, купленной накануне на маленьком деревенском базарчике. Лучшее времяпрепровождение трудно придумать.

Только одно омрачало – звонок Амалии. Раз в три-четыре дня она звонила сестре и никогда этот разговор не был легким.

Амалия долго не брала трубку – обычная история. Наконец взяла. Голос был недовольным.

– Задремала перед телевизором, – хмуро сказала она. – А ты, как всегда, разбудила!

Извинившись, Анна задавала дежурные вопросы: «Как самочувствие? Как поживает Тадеуш? Приходит ли Алиция, его сестрица, обещавшая помогать и не бросать золовку в беде? Ну и вообще – какие новости?»

– У меня одни новости, – недовольно и ворчливо отвечала сестрица. – Руки болят, попробуй переверни его три раза в день. Ночью сплю отвратительно, сама знаешь, как это, вставать по пять раз. Накормить сложно, капризничает. Стирки навалом, памперсы все пропускают. А эта… – Амалия презрительно фыркнула. – Ну ты ее знаешь! Прибежит как подстреленная, выпьет подряд три чашки кофе, а потом начинает ныть и жаловаться на сердце. Помощница из нее еще та. Поохает, покряхтит у его постели, порыдает: «Бедный мой братик!» Попричитает: «И за что тебе такое досталось?» Видеть ее не могу! Нарыдавшись, заявит, что голодна: «Чашка бульона меня вполне бы устроила». Ну а потом, как обычно, бурчит про наследство: родительский дом в Тыньце надо продать, дают хорошую цену. Машину тоже – «зачем вам машина?». Ее можно отдать Збигневу, ее дорогому сыночку. В память о дяде. Как тебе? А потом так случайно, невзначай, по сто первому разу: «Тебе, случайно, не попадались мамины серьги с бриллиантами?» В общем, мне хочется ее придушить, наверное, этим и кончится.

Анна смеялась. Все-таки счастье, что при таких обстоятельствах Амалия сохранила чувство юмора, иначе и вправду не выжить.

– Ну а как у тебя? – Голос Амалии снова стал пренебрежительным, с холодком: – Как проводите время?

– Лечим старые кости, – усмехнулась Анна. – Грязевые аппликации, ванны, кислородные коктейли. Словом, всякая санаторная ерунда, обычная и довольно скучная. Гуляем по парку, пьем кофе, болтаем.

– Не наболтались еще, – фыркнула сестрица.

Эту реплику Анна пропустила мимо ушей. Амалия не одобряла, а главное, не понимала их «высоких» – сказано с иронией и даже сарказмом – отношений.

– Кто вы? – не отставала она. – Уверена, секса у вас нет. Общие интересы остались в прошлом. У всех своя жизнь. Вы скучаете друг по другу? Сложно поверить. Он по-прежнему любит тебя? Тоже нет, иначе… все было бы иначе! Сто лет назад разведенные супруги. Здесь только жалость с его стороны. Жалость, и все.

Амалия всегда была злюкой, и Анна давно научилась не реагировать на ее выпады.

– Мы друзья, – смеялась она. – Жаль, что это понятие тебе не знакомо. И еще – родственники.

– А мне не жаль! – язвила сестрица. – Мне некогда распыляться на ненужных друзей. Одна пустая трепотня. Нет у меня времени на эти глупости.

Это правда, времени на глупости у нее и вправду не было – последние годы Амалия жила тяжело.

– Это ты свободна, – часто повторяла она Анне. – Выпила свою чашу и – гуляй не хочу! Старость для тебя отпуск. А для меня…

Такие слова многие бы не простили, но Амалия была ее родной сестрой и единственной родственницей, не считая Марека. У Амалии, как ни странно, соединялось несочетаемое: злость и милосердие, нетерпимость и огромное терпение, зависть и мгновенная готовность помочь. Странным она была человеком. Странным и сложным. Да и жизнь ее ничем не порадовала – короткие и бестолковые романы, острое желание выйти замуж, связь с кривоногим и противным паном Ежи, аборт, отсутствие детей, уход за мамой и от отчаяния поздний брак с пожилым вдовцом. Тяжелые отношения с его детьми, которые ее так и не приняли, естественно, упрекнув в корысти, болезнь Тадеуша и тяжелый уход за лежачим больным.