Николай Левченко - БЛЕF

Но инцидент на этом происшествии не завершился. Вошла сестра: она была всевидяща, чуть что – и тут же появлялась как эфирная десница правосудия во всем своем величии и неотразимом блеске. Сочувственно покачивая головой, она взглянула на обоих и с укоризной встала у растерзанной кровати. Несчастная подушка была в двух местах прокушена сквозь задубевшее от влаги содержимое; и жеваная простынь на полу… Она все прибрала. Затем ее рука нащупала в кармане бинт, который она по дороге незаметно вынула из шкафчика у старшей медсестры. В душе она была удручена случившемся: на расхищение казенной собственности ее стыдливую натуру повело впервые. Ей было неспокойно в этом необжитом образе. Но, в сущности, она нисколько не раскаивалась в совершенной краже. Бинт был стерильным, хирургическим и лимитировано-дефицитным, отнюдь не предназначенным для миротворческих задач. И все-таки она была уверена, что он ей может пригодиться.

Невелика пропажа, ясно, а всё не стоило бы так вот, с краденым по отделению ходить!

Окинув его леденящим взглядом, она достала все же этот бинт. Суровой нитью разорвав обертку, сняла бумажный колпачок, вынула спрессованный рулон и начала его разматывать. Ей было неудобно навесу, поскольку Голубой размахивал руками и кривлялся. Она погладила его по тощему плечу, во время стычки с Розовым ушибленному краем тумбочки, и попросила, чтобы он прилег. Склонившись у постели, чтобы он не ныл, она забинтовала ему весь живот, который чуть кровоточил у пуповины: один слой марли наложила и другой. Затем сама присела тут же, разве только не воркуя, ровно голубица. Она жалела Голубого как сестра и интуитивно наделяла это чувство еще трогательной материнской ревностью (такое качество, стоило бы напрямик сказать, которое в лечебном учреждении так сразу и не встретишь!). Но дюжий Розовый, охальник и злодей, её натуре, как ежевичное суфле в броне, понятно, куда больше нравился. И Голубой сомлел, довольный, что не привязали к койке. А Розовый, прильнув к ее груди, как бы пристыжено залепетал: « Вот я пришел к тебе и принес тебе правду. Я не поступал неправедно ни с кем: я не творил зла вместо справедливости, я не насиловал, не убивал. Я чист, я чист, я чист!»

Это отступление тогда из осторожности он не довел до сведения сестры, имеющей повадку снова заходить, когда цветная пара, всласть покуролесив и поиздержавшись за день, засыпала. Но всё услышанное ранее, в аутентичном изложении и без купюр, она заверила своей печатью, позволив ему указать и дату, которую он вывел, хотя и отступив от строгих правил, хранимым под кустом терновника, всегда готовым, хорошо отточенным каламом: «Дано в канун посмертного Тридцатилетия, того же дня, 2-го месяца Ах-эт».

Для тех, кто любит дома мастерить и думает, что каждый навык в жизни может пригодиться, он должен пояснить: калам был изготовлен им из веничного сорго при помощи расплющенной столовой ложки, ржаного мякиша и старого гвоздя. Всё остальное Голубой мог выдумать, но в этом он бы мог поклясться…

Глядя на оконное стекло с замерзшим оттиском своей ладони, он выпустил листок календаря из пальцев и, опустив глаза, смотрел, как тот планирует и падает изнанкой вниз. В отличие от истовых, но зажиревших надзирателей сестра была всегда на страже. Пусть думает что хочет, только бы не ворожила взглядами, не забиралась прямо в душу. Она не знала, как там отвратительно, темно и сыро. Да, жизнь была как кисло-сладкий многослойный сэндвич, и приходилось его есть. Еще таблетки с подлостью, чтоб в голову ничто не шло; борьба с самим собой, стихийные бои за выживание. Но по утрам до завтрака он все же размышлял. Забот у персонала здесь хватало, он понимал, сестра могла не относиться так участливо к нему и к этой паре. В присутствии врача она вела себя совсем не так. Была какая-то хиазма с каждым появлением ее. И в каждый свой приход, она чего-то взвешивала про себя, соображала. Раздумья обладали запахом и вкусом. В тот раз, когда она ушла, он осторожно стал припоминать… Увы, но более реальный взгляд на вещи не дается даром. Когда он вспоминал об этой жизненной поре, ему казалось, что он знал ту девушку, которую однажды встретил, еще намного раньше, до знакомства. При этом знал ее гораздо больше, чем она сама могла подумать о себе. Должно быть, это восприятие явилось плодом его мыслей и возникло позже. Чтобы уберечь какой-нибудь реликт сознания, наши чувства часто делают окольную петлю в нем. Переосмысление себя среди цветущей на стене растительности; переосмысление самой растительности и заодно всего, что есть… Память, между прочим, тоже хитрая штуковина. Вот, в меру своей уникальности и образ получался как бы собирательный. Стилистика письма плюс льстивость языковых единиц из словаря: казалось , кажется и снова – может быть .

Не-тот и тот, кого она любила: стройный, смуглый, с густыми вьющимися волосами и византийским (где-то она вычитала!) профилем брюнет, отличный спортсмен, тайно-заядлый игрок в преферанс в укромных уголках амфитеатром забиравшихся под самый потолок и поутру считающих ворон аудиторий. И ко всему – неотразимый сын всесильного секретаря обкома, слывшего галантным покровителем наук, был всеобщим кумиром женских сердец и безотказной Архимедовой опорой все более входившего у абитуриентов в моду университетского промэка .

Собственно, Мишелем стала называть его она: все ординарное к нему не подходило. Друзья же, Испанец и Лапа, «рыцари плаща и шпаги», между собой величали Кручнева – Крис . Тут было что-то чрезвычайно личное: может, из прошедшего римейка про ковбоев, который она тоже видела, но что не обсуждалось, или что-нибудь еще такое. Но что б о нем ни говорили после, это не имело ровно никакого отношения к малайскому кинжалу!

Елена еще в школе была наслышана про это братство, да и жили они по соседству. Судя по молве, все трое составляли интеллектуальный клан неприкасаемых: дав клятву верности, стеной стояли друг за друга, от своих сверстников держались в стороне и больше никого в свой элитарный клуб не принимали. Зимой они все вместе занимались в легкоатлетическом манеже, великолепно были развиты физически и, несомненно, даровиты: от школьных физико-математических олимпиад с почетными призами и подарками, что было для людской молвы настолько притягательно, насколько же непостижимо, до юниорских состязаний в фехтовании и каратэ. А вот…

– Копеечка, Кристос внизу! – смешком передавалось в классе от окна в конце уроков.

Заносчиво-грудастая не по уму и неразменная, Копейкина как мартовская кошка тут же выгибала спину.

На вкус Елены она была, пожалуй, что излишне тучновата, как рано повзрослевшая и переевшая рахат-лукума конкубина: ходила в розовых чулках, бахвалилась своей набедренной татуировкой с двумя лобзавшимися голубк а ми и несмываемой губной помадой в туалете. Перед своими однокашниками вечно задирала нос, а с теми, что постарше, флиртовала. При этом строила такую маменькину цацу, недотрогу, хотя в портфеле у нее всегда была зубная паста и запасной комплект белья. Парням она пускала пыль в глаза. Кому-нибудь ее дебелость нравилась, быть может. Но что касается Елены, ее вид этих рубенсовских форм не восхищал. Однако же она была оскорблена, когда глядела на Копейкину. Не так оскорблена, как озадачена: все то, чего должно было по праву причитаться ей, той удавалось получать и незаслуженно и без труда. Вне школы эта пава красилась и от налета ранней зрелости в лице выглядела лет на двадцать с гаком; жила, видать, не думая о том, чего с ней станет дальше. Вот. Просто этой милочке пока везло. И не было бы никакой нужды так много места уделять такой особе. Но и в других аспектах изысканий, чего касалось всей компании, о чем уже шептались девушки, прогуливаясь парами во время перемен, и распевали соловьи по всей округе, ее догадки скоро подтвердились.