Гала Гарда - И сверкали бы звезды

Но каждый сам за себя, если хочешь выжить в джунглях.

У меня была квартира, немного денег в валюте, которые я прятала от Аниба. Я собирала золото и втихую распродавала шмотки и сумки. В тот период тотального дефицита часть того, что мне в невероятных количествах дарил Аниб, я меняла у фарцовщиков на валюту.

Поступление в институт я пропустила. Но мысль об учёбе не покидала меня. Можно было зацепиться за вечерний или, по крайней мере, заочный, но Аниб как одержимый снова заговорил о ребёнке. Я боялась идти с ним к врачу, чтобы он не заподозрил меня, и просила дать мне ещё полгода на восстановление от шока.

Но тоска Аниба по сыну росла с каждым днём, делая его уязвимым, в итоге убив его. Теперь я понимаю, в этом была моя вина. Я видела его страдания и наслаждалась ими. Незаметно, по-подлому, подбрасывала в его костёр боли свои сухие ветки мести.

Он потерял нюх. Его застрелили в упор. В середине дня в центре города. По телевизору ещё месяц крутили этот кадр, записанный уличными камерами. Я всматривалась в каждый момент, улыбаясь и ликуя в душе.

От Анибуса мне практически ничего не досталось. Братва организовала пышные похороны, подкинула мне немного деньжат. И они тут же занялись разделом его имущества – нескольких ресторанов, магазинов, моек машин и прочей недвижимости. По бумагам я, конечно, ни на что не имела права претендовать: мы не успели расписаться. Но мне и не надо было.

Всё, что мне было нужно, чтобы братва меня забыла.

Серафима Эммануиловна стремительно старела и всё больше оставалась дома.

Её сын так и продолжал бездельничать. Когда он нуждался в деньгах, просил у матери или брался за перевод какой-нибудь инструкции от японской техники. Ему хватало на вино, сигареты и пару походов в ресторан со случайной девицей. Больше напрягаться он не хотел.

У меня созрел план. Я предложила Серафиме Эммануиловне выкупить у неё дачу с тем, что она остаётся в ней жить навсегда и я позабочусь о её питании и лечении.

На удивление она очень быстро, даже, как мне показалось, с радостью согласилась. Её сын не любил дом в лесу, и она понимала, что после её смерти он продаст его без торга первому встречному. Серафима Эммануиловна видела мою привязанность к этому дому.

После оформления собственности на дачу я ничего не меняла в ней. Только улучшила коммуникации и сделала более современными и удобными душ и туалет.

Мне нравилось думать, что это мой дом и он был моим всегда.

В нём живёт моя история. Я воображала, что Серафима Эммануиловна – моя бабушка, с которой прошло моё детство. Не зная, что такое любовь, я была привязана к Серафиме Эммануиловне всем сердцем, но скрывала это от себя.

Я могла только использовать людей, но не любить их.

«Любовь делает тебя без кожи, без брони» – было моё убеждение.

Я когда-то любила маму – она ушла. Я любила Дусю – она предала меня.

Мой отец, любивший меня, не смог защитить.

Любовь Аниба ко мне и нерождённому ребёнку сделала его слабым и погубила.

Через год я всё же поступила в институт. Мне было далеко ездить из своей квартиры и я предложила сыну Серафимы Эммануиловны, Иннокентию, снимать у него одну комнату из трёх. Свою квартиру на окраине города я удачно сдала. Ленивый востоковед согласился. Он любил лёгкие деньги и без зазрения совести пользовался моими продуктами, туалетной бумагой. Я оплачивала коммунальные счета.

Я сознательно сделала его жизнь удобной, инфантильной и зависящей от меня. Я лелеяла мечту – выкупить эту квартиру. Как и дача Серафимы Эммануиловны, она была наполнена историей, духом нескольких поколений московской интеллигенции: высокие потолки, французские окна до пола, лепнина, потёртый дубовый паркет, старый массивный буфет с кузнецовским фарфором, неудобный диван – скамья XVIII века из ценнейшей карельской берёзы, огромная библиотека в кабинете, стены которого обшиты дубовыми панелями, и повсюду картины. Картины мужа Серафимы Эммануиловны и их друзей.

Конечно, при Иннокентии квартира пришла в полное запустение. Я часто ночами бродила из комнаты в комнату, смахивая пыль с невесомых статуэток беззаботных пастушек и прозрачных фарфоровых балерин – коллекцию старинного немецкого фарфора собирала ещё бабушка Иннокентия.

Я представляла, что это дом, где прошло моё детство. Вот дед, красивый и породистый, словно лев, учит меня рисовать или читает книгу в полутёмном кабинете, на стенах которого мелькают тени рыцарей Круглого стола. Я слышу шорох лисы – оборотня из старых японских сказок. Ещё я видела себя маленькой счастливой девочкой, которая всё воскресное морозное утро каталась на коньках на Патриарших прудах. Я рисовала заново своё детство, свою семью. Я даже к Иннокентию относилась как к старшему бестолковому брату.

Но была одна проблема – это всё не моё. И Иннокентий – не мой брат, и Серафима Эммануиловна – не моя бабушка. И как бы тепло она ко мне ни относилась, эта квартира принадлежит только ей и её сыну. В любой момент Иннокентий мог потребовать размена или продажи квартиры. Я не могла этого допустить. Квартира на Патриарших должна принадлежать только мне. Со всей её историей, ценными вещами и даже хламом. Поэтому я старалась знать всё, что происходит в жизни Иннокентия, следить за его часто меняющимися любовницами, чтобы оградить себя от появления какой-нибудь бойкой дальновидной девицы. До сих пор мне это удавалось. Но я не обладала достаточными финансовыми ресурсами, чтобы долго держать ситуацию под контролем. Я искала решение.

Но пока я училась на первом курсе и подрабатывала только случайными переводами.

В институте у меня появилась подруга. Ну, как подруга. Софочка была хорошая девочка из богатой, по старым советским меркам, еврейской семьи. Папа занимал высокую должность в министерстве нефтяной промышленности, мама преподавала в нефтяном же институте.

Сама Софочка – невысокого роста, узкая в плечах и широкая в бёдрах, с непослушными кудрявыми волосами, с очками, за толстыми диоптриями которых с трудом можно было разглядеть насмешливый взгляд чёрных шустрых глаз – на первый взгляд производила впечатление легкомысленной пустышки и папенькиной дочки. Но я быстро раскусила её. Роль наивной дурнушки, которую Софочка осознанно играла, позволила ей ослабить тотальный родительский контроль над единственной дочерью и прятать от влиятельных друзей родителей истинную свою сущность.

Софочка была тотально развратна. Ещё в детстве, застав восьмилетнюю Софочку теребящей себя между ног, когда уличный кот покрывал их домашнюю породистую кошку, родители поняли, что за Софочкой надо смотреть и смотреть. Но чем больше они «смотрели» за дочерью, тем сильнее она «удивляла» их. Они с ужасом наблюдали, как Софочка с наслаждением вдыхает запах пота из обуви, обнимая старые тапочки и катаясь с ними по полу, или подглядывает за писающим гостем в замочную скважину туалета. Родители с ног сбились в поисках очередного психолога. Их не устраивали объяснения, что с Софочкой всё нормально, но она испытывает стресс и давление. Родители слышали в этом одно: девочку надо отвлекать и занимать. Поэтому всё её детство няни и бабушки под чутким руководством родителей таскали Софочку по кружкам, музеям, театрам, учителям английского и французского, в музыкальную школу. Но всё это не уберегло Софочку от беременности в 13 лет. Виновником оказии назначили таджика, который ремонтировал гараж на даче. Позор был обнаружен и смыт знакомым гинекологом за большие деньги, а родителям Софочки только и оставалось, что молиться, чтобы этого не повторилось до её 18-летия.