Виктория Мальцева - Опиум. Вечность после

Дамиен со вздохом накрывает лицо ладонями, с силой прижимая пальцы к глазам, потом, словно стряхнув временное помутнение, резко убирает их и смотрит на меня совершенно трезвым взглядом:

– Что если и мне сосредоточиться на том, кто меня по-настоящему любит?

Я не сразу улавливаю намёк. Сижу некоторое время в полной прострации, взвешивая вероятность любви между покорёженным эмоционально мужчиной и дорогой проституткой, как вдруг на ум внезапной вспышкой, сопровождаемой громом, приходит имя «Мелания».

В это же самое время Дамиен с совершенно серьёзным лицом делает мне предложение:

– Давай уедем на остров? Купить кусок суши в личное пользование я не смогу, но виллу с участком – вполне. Нам ведь всё равно не нужны… школы, будем жить на острове и говорить туристам, что муж и жена.

– Если бы не количество тобой выпитого, увиденное сегодня моими глазами, я бы подумала, что ты серьёзно.

– Рискни предположить, что серьёзно. И ответь.

Он держит меня взглядом с такой интенсивностью, будто распял, а у самого в глазах страх. Панический страх.

– Дамиен, это грех, то, что ты предлагаешь. Это страшный грех. И позор для родителей, для всей семьи!

Я как будто впервые всерьёз задумываюсь, взвешивая аморальность не только этого предложения, но и допустимость мыслей о нём.

Конечно, я лгу ему и лгу себе, отгораживаюсь пристойностью, но ведь в полной тишине своего одиночества, даже невзирая на храпящего рядом мужа, сколько раз мой извращённый мозг мечтал о таком же уединении, которое Дамиен набрался мужества предложить?

– Родители никогда этого не примут, они не примут нас! – ищу оправдания своей трусости.

– Мне плевать на родителей! Особенно после того, что они с нами сделали! – вспыхивает.

– Но они не перестали быть нашими самыми близкими людьми. Они совершили ошибку… несколько ошибок, Дамиен. Разве ты не ошибался?

Он не отвечает.

– И потом, я думала, у тебя наладились отношения с матерью. Это, наверное, важно для тебя?

– Энни всегда выдаёт желаемое за действительное.

– Правда? Ты не называл её матерью?

– Называл. Когда был в стельку пьян и не стеснялся открыто стебаться. Или стёб тоже считается? Знаешь, очень странно никогда не иметь матери и вдруг внезапно её «заиметь». Это вызывает в моём воспалённом мозгу когнитивный диссонанс! Я и выгнать её из своей жизни не имею права, она ведь всё-таки мать, но и принять никогда не смогу тоже. Особенно помня о том, во что она превратила твою жизнь, Ева.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что она, похоже, так и не поняла за все годы после случившегося в роддоме, что у неё родился не только мёртвый сын, но и живая дочь! Кошки, Ева, лучшие матери, чем наша по отношению к тебе! Это просто режет глаза, выворачивает душу! Она будто отказалась от тебя, но при этом официально не бросила. И знаешь, может приёмная мать любила бы тебя больше.

– Она любит меня. В своей специфической манере, правда, но любит. И не говори ерунды! Ни одна приёмная мать не лучше родной!

– Не знаю, – поджимает губы. – Не знаю.

Спустя время, неожиданно добавляет:

– Мне бы побольше ума в детстве…

– Что было бы?

– Меньше тупых поступков с моей стороны, Ева. Стыд – жалкое чувство в сравнении с тем, что я теперь испытываю. После всего.

– И что же ты испытываешь? – надавливаю.

Дамиен поворачивает голову к окну, стискивает зубы и после недолгой паузы признаётся:

– Я должен был любить тебя… а не ненавидеть. Ты – мой единственный по-настоящему родной человек. Из-за их ошибок мы наделали своих.

– Не все братья и сёстры любят друг друга, Дамиен. Ты идеализируешь то, чего у нас не было, но на деле дети ссорятся и враждуют независимо от родства.

– Я бы любил тебя… и защищал.

– Что мешало тебе если не любить, то хотя бы не третировать Еву-сводную сестру?

– Глупость, недостаток жизненного опыта, детский максимализм и заложенная в генах жестокость. И отсутствие любви. Да, не удивляйся, мне тоже её не хватало.

– А между тем, мать души в тебе не чаяла и вечно лезла с нежностями, заботой и советами. И отец любил, пусть и своей сдержанной любовью, но любил и любит сейчас. Не жалуйся! – делаю глоток из своего стакана с соком, потому что в горле пересохло от этого странного разговора. – Я помню, ты однажды рассказывал, как сильно тебе не хватало матери, а ведь она почти всё время была рядом! Она всегда любила тебя.

– Именно поэтому теперь я не хочу даже пытаться заменить реальность иллюзией. Они не понимают нас? Пусть! Не принимают? Пусть! Мне плевать на всех! Важно только то, чего мы двое хотим. А я хочу просыпаться с ТОБОЙ, заниматься любовью с ТОБОЙ. Жизнь свою прожить хочу с ТОБОЙ! Мы мечтали о наших детях, семье, но если это невозможно, я согласен на всё, что могут дать нам альтернативы: приёмный ребёнок или банк спермы – как ты скажешь, так и будет. Я знаю одно: последние четыре года были для меня невыносимы и бессмысленны, и я чувствую, что и для тебя тоже. Тогда ответь мне: что в этом правильного? В каком именно месте всё это – правильно?

Его взгляд тяжёлый, жёсткий, металлический. Так смотрит только сильный мужчина, загнанный в угол обстоятельствами, доведённый до отчаяния своей беспомощностью что-либо изменить. Нет такого решения, шага, действия, которое он мог бы совершить, чтобы вырвать нас из этой безысходности.

И, тем не менее, я отчётливо вижу в его зелёных, но так умело выдающих себя за карие, радужках дерзость. Словно он всем бросает вызов: мне, родителям, фальшивым партнёрам, обществу, всему миру. И если этот мир одобряет и принимает людей, искажающих базовые понятия морали и допустимости, почему он не может принять нас?

Я знала, чувствовала, что он дошёл до точки, потому и начал мне писать, потому и позвал на эту встречу. Но молчу, потому что ответов на его вопросы нет. Смотрю на его руки и вспоминаю, какие они на ощупь, как ласкали меня, какими нежными были. Его пальцы, запястья и та часть руки, которая видна под часами и рукавом дорогого пиджака, кажутся мне необыкновенно красивыми. Наверное, так всегда и бывает: когда человек настолько сильно желанен, всё в нём кажется особенным.

– Ответь, Ева, – требует.

– Я не знаю, что отвечать, – честно признаюсь.

Дамиен отрывает от меня свои пронзительные глаза и смотрит на залив. А я – снова на его руки. Потом шею, ключицы, видимые в раскрытом вороте рубашки. Хочется прижаться к ним губами, помня, как именно он реагирует на подобное. Постыдно, запретно хочется.

Мне нельзя об этом думать, нельзя! Отрываюсь от него и тоже смотрю на серый залив.

– Они назвали нас Адамом и Евой, – сообщает тихим прохладным тоном.

– Что?

– Да́миен – моё второе имя. Первое – А́дам. В школе смеялись, спрашивали, где моя Ева…