Алекс Грей - Одержимость

– Ну да, я как шампанское. То шипящая и искристая, то могу и в голову ударить. – Аня слегка улыбнулась, но грусть в этот раз ей скрыть не удалось. И она попыталась перевести разговор на другую тему. – Слушай, Алекс, а ты чего домой-то, да ещё на машине в такую даль?

– Да появилось одно дело, надо быть дома в воскресение к вечеру. Сегодня среда, время есть, да и машину здесь оставлять не хотелось.

– А что за дело? Что-то серьёзное? Дай, угадаю. – Аня подняла очки на лоб и хитро прикрыла один глаз. – Это связано с какой-то очаровательной особой, я угадала?

– Ну, в какой-то мере да, я просто должен успеть сделать одно очень важное дело для одного близкого мне человека. Но речь сейчас не обо мне, а о твоём кулоне. Так что не отлынивай, а то высажу. – Аня по-детски показала ему язык и опустила на глаза свои очки.

– Давно это было. Однажды мы с мамой гуляли по набережной нашего города. Мне тогда было пять лет, а в пять лет, в самый разгар детства, когда ты уже практически всё знаешь и умеешь (а так кажется всем пятилетним карапузам), можно ещё клянчить у мам всякие безделухи и сладости, но ещё не нужно ходить в школу и мыть посуду. Это было счастливое и беззаботное лето из моего детства, наверное, последнее по-настоящему беззаботное… Было лето, жара, толпы туристов, как обычно бывает в курортных городах в сезон отпусков, тупо бродили вдоль моря, сидели за столиками, покупали всякий хлам или просто фотографировались. На набережной топились таксисты, продавцы всяких, как я называю, пылесборников, в смысле разных безделушек, сувениров, магнитиков, кружек, изделий всяких из можевельника, тут же были фотографы с мартышками и попугаями, всякие циганки-гадалки, зазывалы на экскурсии и морские прогулки по бухтам нашего города на яхтах и катерах, художники и карикатуристы, и много всяких, желающих заработать на туристах и отдыхающих. Многих мы хорошо знали, так как жили недалеко от набережной, а мама моя тогда работала музработником в одном ведомственном санатории. Мама встретила знакомого художника, который оформлял её санаторий, он был тогда довольно известный, рисовал портреты первых секретарей и членов политбюро, а в нерабочее время подрабатывал тем, что на набережной рисовал курортникам их портреты. Пока мама болтала с ним, я залезла на его стул, сидела и болтала ногами. А он в это время, не отрываясь от беседы с мамой, рисовал мой портрет. За несколько минут он карандашом набросал лицо, глаза, уши, рот, получилось довольно похоже. И он подарил мне этот лист с моим портретом. Я взяла в руки рисунок, долго рассматривала, а потом сказала, что не очень похоже, так как у меня чуть-чуть не такая улыбка. Он дал мне карандаш и, смеясь, сказал:

– Ну, так подрисуй, как ты считаешь нужным.

Я взяла карандаш и начала усердно вазякать карандашом по бумаге. Мама и этот художник смотрели за моим творчеством молча. Я пыхтела и очень старалась. Когда я закончила, я подняла этот портрет и, держа в руках на уровне своего лица, показала им. В их глазах я видела растерянность.

– Что, разве плохо я нарисовала? – спросила я.

– Нет, ну что ты! – воскликнул художник и подхватил меня на руки. – Девочка, да у тебя просто талант! А ну, нарисуй мне вот этот кусочек моря со скалой. Что ты там видишь? – он показал на скалу, выступающую из-за мыса, на котором росла старая, кривая одинокая сосна.

Я тогда взяла карандаш, лист бумаги, положила на плитку тротуара и, стоя на коленках, начала рисовать. Я не очень хорошо помню всё своё детство, но тот день, почему-то, запомнился мне навсегда. Я не могу сказать, сколько времени я рисовала, но когда я подняла голову, то вокруг меня стояли люди и молча наблюдали за моим творчеством с высоты своего роста.

– Тебе надо обязательно заняться рисованием. – резюмировал этот художник, когда я сказала, что уже закончила свою работу. – Я бы мог порекомендовать вам очень хорошего учителя, – сказал он, обращаясь уже к маме, – ну, или я бы сам мог позаниматься с Вашей дочерью. Она очень хорошо чувствует бумагу и карандаш. В её возрасте дети так не рисуют. Я думаю, что из неё получится, если не гениальный, то уж точно, очень хороший художник.

Портрет этот и мой пейзаж долгое время висели в маминой комнате на стене, пока мы не переехали. Да мама их и сейчас хранит, я точно знаю. Она вообще хранит все мои рисунки и наброски, даже черновики, которые я просто выбрасывала. Так вот, в тот год мама отдала меня сначала в художественную студию, а позже, через несколько лет я поступила в художественную школу. Рисовала я действительно неплохо, учителя меня хвалили и пророчили большое будущее. А я рисовала и рисовала. Рисовала практически всегда и везде. Даже, когда мы с родителями выезжали на пляж, я рисовала на песке. В кафе я рисовала на салфетках. В троллейбусах я дышала на оконные стёкла и рисовала на окнах пальцем. Даже в ванной, пока мама вытирала меня и мои волосы после очередного купания, поставив на табуретку, я успевала порисовать на запотевшем зеркале. Все дорожки в округе были изрисованы цветными мелками. Мне перестали дарить куклы и настольные игры, так как они меня просто перестали интересовать, а всё чаще дарили и покупали всё, что было связано с живописью. Краски, карандаши, фломастеры, мелки, пастель, бумагу, ну всё, что можно было найти в магазинах, приносили мне. Но я мечтала о своём настоящем мольберте. Купить его мне могли, проблем с этим не было. Но проблема была в том, что поставить его было негде в нашей маленькой квартире, а мы жили тогда в половине частного дома прямо на берегу моря. Поэтому, я всё больше времени проводила в художественной школе. Мне даже разрешали выносить мольберт из школы, чтобы я могла рисовать на природе. Позже, правда, когда я подросла, то папа соорудил мне в сарае что-то похожее на мини-студию, где я могла развешивать свои картины, разбрасывать краски и не убирать после очередного приступа творчества. Папа очень хорошо относился к моему увлечению, он даже сам делал мне рамки и натягивал холсты. Когда я оказывалась наедине с мольбертом, как ни смешно бы это звучало, я проваливалась в свой мир, в свою реальность, которая для многих окружающих была просто непонятным каким-то фанатизмом. Сначала все радовались моему увлечению, помогали, восхищались, но со временем, мама начала говорить, что нельзя столько времени проводить за мольбертом, что нужно иногда ходить гулять с подругами, на море, на пляж, книги надо читать, а не только жить в мире красок. Хотя я не понимала, чего здесь такого плохого, жить в мире этих самых красок. Но я не обращала никакого внимания на сарказм, который рос вокруг моего увлечения, на подколки друзей, которых у меня почти не осталось, на замечания родителей и учителей в школе. В школе, кстати, я училась неплохо, но даже на уроках я продолжала рисовать. Все поля моих тетрадей были изрисованы морскими пейзажами, портретами одноклассников и учителей. Как-то я пришла домой после занятий в художественной школе, мне тогда было уже лет двенадцать, и увидела незнакомого мужика, с которым мама на кухне пила чай. Папа тогда был на работе, и я сразу вбила себе в голову, что дядька этот плохой. Не знаю почему, но у меня тогда сложилась жуткая антипатия к нему. И, хотя, он оказался обычным психотерапевтом, а тогда это становилось модным, наверное, привитым американскими сериалами и фильмами, где все свои проблемы, временные трудности, даже просто плохое настроение, люди были готовы обсуждать с психологами и психотерапевтами. Я его невзлюбила с самого начала. Кстати, с того момента и до сих пор, я терпеть не могу психотерапевтов и психологов. Мама деликатно вышла с кухни, оставив нас с ним наедине. И он сначала начал меня расспрашивать о моих увлечениях, о том, с кем я дружу и кем хочу стать в жизни. Я ответила, что хочу рисовать, и мне всё равно кем быть, лишь бы иметь возможность и время для занятий живописью. А он сказал, что пока это НАВАЖДЕНИЕ, и с этим ещё можно бороться и, даже, оказывается, можно исправить. А когда это перерастёт в ОДЕРЖИМОСТЬ, тогда всё будет очень плохо. Я очень агрессивно себя вела с ним, даже, хамила, пыталась доказать, что нет ничего плохого в том, что я занимаюсь любимым делом, и мне просто наплевать на то, чем занимаются мои сверстники. А он, наоборот, был добрым и ласковым, говорил спокойно и уверенно, но на меня это действовало ещё более раздражающе. Он говорил, что в двенадцать лет девочки уже должны начинать интересоваться мальчиками, нарядами, молодёжными журналами, а не только рисовать. При том, он говорил, что рисовать – это хорошо, но просто надо знать меру. В тот вечер мы так и не пришли к общему знаменателю. Ему не удалось убедить меня что-то изменить в своих взглядах, наоборот, после его ухода я закрылась в своём сарае-студии и рисовала, рисовала… Мама знала, что трогать меня нет смысла, когда я закрывалась и погружалась в творчество, папа наоборот, наверное, был единственным, кто поддерживал меня на все сто процентов. Поэтому, мне никто не мешал тогда. Я рисовала долго, даже не пошла домой ужинать, не делала домашних заданий, мне просто не хотелось выходить в их мир. В той студии я тогда и уснула. Проснулась лишь утром, когда мама стучала в дверь. Я открыла двери и увидела красные, заплаканные мамины глаза. Она ничего не сказала, просто так обыденно сказала, что завтрак на столе и мне пора в школу, а то я опоздаю. И ни слова о вчерашней беседе с психологом. Как-будто, ничего и не было. Но вечером меня опять ждал этот доктор. Я весь день думала, как сделать так, чтобы не расстраивать маму, ведь я её очень сильно любила, а она меня. Мы никогда не ссорились, просто здесь наши взгляды на моё занятие живописью начали расходиться. Я сказала психологу, что хочу поговорить с мамой и вышла из комнаты. Маме я сказала, что я сделаю всё, чтобы она только не расстраивалась, но пусть никогда больше этого мужика в нашем доме не будет. Мама знала, что спорить со мной бесполезно и согласилась. Больше в моей жизни ни психологов, ни психотерапевтов не было. Рисовать я, конечно же, не перестала, просто стала меньше офишировать то, чем я занималась. Для мамы я была прилежной дочерью, помогала по дому, по хозяйству, а в школе я была прилежной ученицей. Но на самом деле, я постоянно читала о художниках, ходила в художественную школу, а по вечерам и, даже, по ночам сидела в своём сарае и рисовала.