Сергей Морозов - Офицер. Сильные впечатления

— Я больше не хочу жить, мама. Я ненавижу жизнь!

Таким образом, суицидные настроения дочери были налицо.

— Но у тебя прекрасная жизнь, Мария. Какого тебе рожна, дурочка? Чего ты добиваешься?

— Прекрасная жизнь, мама! О чем ты говоришь? Посмотри, я стала, как бочка! Я вешу уже почти сто килограммов!

— Ну и что? — удивилась мама. — Почему ты должна отказывать себе в еде?..

— Да разве в этом дело?

— Посмотри, какая у тебя прелестная квартира! А вид, вид какой — прямо на золотые купола! Разве каждый может похвастаться таким видом?

— Мама, — заголосила Маша, — я хочу работать, а он мне не разрешает!

— Разве у вас проблемы с деньгами?

Мама ужаснулась, предположив, что у Эдика не клеится с бизнесом. Неужто она ошиблась и выдала дочку за никчемного человека? Неужто Эдик так плох, что даже влиятельный папаша махнул на него рукой?

— Нет, мама, не в этом дело, — бессильно выдохнула Маша. — Просто я хочу работать. Я не хочу быть пустым местом. Разве для этого ты устраивала меня в спецшколу, разве для этого я участвовала в олимпиадах? Ведь я мечтала учиться на факультете журналистики!

Мать расстроено взглянула на нее и покачала головой.

— Ты же бросила учебу, — удивленно напомнила она. — Ты же вышла замуж. Разве мало развлечений? Притом у тебя такой замечательный муж — Эдик Светлов!

В общем, было утро, и Маша лежала донельзя зареванная и с затекшими членами. Дрожащие пальцы с трудом держали хрустальный бокал с экологически чистым освежительным напитком.

Единственное, что она точно знала, это то, что жизнь пропала, что все безнадежно испорчено.

Кстати сказать, хрустальный стакан в ее руке (всего в сервизе их предполагалось двенадцать штук) явился решающим аргументом Эдика, когда он обратился с упреками к теще. Дело в том, что в течение прошедшей ночи одиннадцать из них Маша расколотила во время очередного семейного разбирательства, поскольку испытывала острый недостаток в доводах словесных и, вообще, от отчаяния. Подобные ежедневные разборки с Эдиком заканчивались одинаково — то есть ничем. Маша снова усаживалась перед телевизором. Ей даже лень стало пройтись по магазинам, чтобы присмотреть себе что-нибудь эдакое. Она объедалась жирным, соленым, сладким и острым. Вообще, жевала все, что попадалось под руку, заливая это ненормируемым количеством пива. Иногда среди дня усаживалась в уборной и впадала в состояние прострации. Ей казалось, что она уже агонизирует. Она давно отчаялась найти что-нибудь, что могло заполнить ее жизнь в промежутках между превратившимися в некий предшествующий безудержному чревоугодию ритуал поездками с водителем-охранником в магазин — выбирать и закупать жратву. Эдик неукоснительно требовал от нее отчета в том, сколько и по какой цене было приобретено. Сам он возвращался домой к девяти или к десяти вечера, чтобы по неискоренимой советской привычке потешить себя за ужином программой «Время». К тому же во время новостей он был избавлен от необходимости беседовать со своей на глазах расползающейся женой.

— Прошу тебя, Эдик, — начала она взывать к мужу накануне вечером, — неужели мы не можем нормально поговорить? Обещаю не повышать голоса и не плакать. Пожалуйста, Эдик! Просто мне надо спросить тебя кое о чем. Оставь свой проклятый телефон хотя бы на одну минуту! — вскрикнула она, поскольку тот поднялся с явным намерением запереться у себя в комнате.

Крик перешел в истеричный визг, который быстро достиг максимального регистра и, без сомнения, был услышан тремя этажами выше и тремя этажами ниже, несмотря на добротность сталинских перекрытий.

— Я отказываюсь с тобой разговаривать, — заявил Эдик, досадливо отмахиваясь переносными телефонами. В каждой руке по «билайну». — Да, отказываюсь. Надоели твои слезы и твой визг! Соседи решат, что мы некультурные люди. А то еще снизу прибежит охрана, подумают — у нас ЧП…

— Ладно, Эдик, — прошептала она и, собрав последние силы, взяла себя в руки. — Теперь ты видишь, я не плачу и не кричу. Теперь ты можешь меня выслушать?

— Чего тебе от меня надо? — наконец сказал он, неприязненно оглядывая Машу с головы до ног.

— Прошу тебя, Эдик, — взмолилась она, — я хочу устроиться на работу. Пожалуйста, позволь мне работать. Большинство жен воюет с мужьями, требуя побольше денег. Я же просто хочу чувствовать себя человеком. Я хочу работать.

— Нет, я не хочу, чтобы моя жена работала, — отрезал Эдик. — Я не хочу, чтобы за моей спиной шептались: «Этот жадный еврей даже свою жену заставляет пахать!» Зачем мне этот геморрой? В конце концов, дома тоже достаточно работы. Почему бы тебе как следует не заботиться о своем муже, а?

Кажется, он ее просто не слышал, как если бы она вдруг заговорила с ним на иврите, которого он не знал. Как растолковать ему элементарную вещь: дело не в деньгах, которыми, если уж быть до конца точным, он ее не так чтобы осыпал. Пропади они пропадом, его деньги. Работа — это то, что необходимо для душевного и умственного здоровья. Это ее единственная надежда на спасение… Она была готова устроиться куда-нибудь обыкновенной секретаршей… Но Эдик упорно твердил одно:

— Я категорически против, чтобы моя жена работала. Да еще какой-нибудь подстилкой-секретаршей. В нашей семье это не принято. Не принято — и весь разговор.

— Но если только для начала… Только пока не найду что-то более достойное…

Он пристально посмотрел на Машу, а потом поганенько хохотнул:

— Если уж тебе так не терпится, можешь обслужить меня прямо сейчас, а потом свари кофе. Считай, с этого момента я принял тебя в свою фирму, и ты можешь приступать к своим обязанностям.

Мама была весьма смущена надрывными жалобами дочки. Это ведь она в свое время внушала ей, что та должна как можно скорее выскочить замуж, поскольку при ее очевидной склонности к полноте с возрастом это будет довольно трудно сделать. Не обзаведется мужем молоденькой, так потом ее всенепременно разнесет, а значит, весь век куковать одной. Маша послушалась, выскочила замуж — и что же?.. Не прошло и года, а она уже не узнает себя в зеркале.

— Доченька… — начала мама. Таким тоном разговаривают с душевнобольными. — Не подумай, пожалуйста, что мне безразличны твои проблемы, но, мне кажется, нам нужно все тщательно взвесить и не спеша решить, как поступить… Только не сейчас, когда ты так взволнованна. Немножко попозже…

Но разве Маша уже давным-давно все не взвесила? Взвесила. Взвешивала. В том числе и себя… Разве она не исследовала себя в зеркале, наблюдая, как заплывают жирком ее когда-то прекрасные голубые глаза, как нос проваливается, исчезая между раздобревшими щеками, как свинячьи складки формируются вокруг подбородка? Разве она ослепла, чтобы не заметить, что груди превращаются в бурдюки с жиром, а талия давно слилась с тяжелыми бедрами Гаргантюа? Она уже и не помнила, что когда-то ее щиколотки были изящными и тонкими, словно у антилопы, а теперь не пролезают в стандартную обувь, и приходится покупать белье, которое годится разве что для слонов… Даже самые плюгавые и никудышные мужики не засматриваются на нее на улице, а это — последний признак того, что она безнадежно деградировала… Словом, все, что ей оставалось: или наглотаться какой-нибудь убойной дряни, или, целыми днями сидя перед телевизором, превращаться в один огромный кусок сала.