Линда Ховард - Он не ангел

Какая она была дура. Думала, что использует мужчин вроде Рафаэля, и гордилась собой, тогда как использовали ее. Им ничего больше не требовалось, кроме ее тела, которое она им предоставляла. Они охотно платили ей, а она вполне удовлетворялась этим, превращаясь в ту, которой – как она всегда клялась и божилась – никогда не была, то есть проституткой. Ни одного из ее мужчин, и Рафаэля в первую очередь, не волновали ее чувства или интересы, как и то, есть ли у нее вообще что-то в голове. Им было плевать на ее предпочтения. Никто из них не видел в ней личность, в таком плане она их не занимала. Она представляла собой вещь, которую, раз использовав, выбрасывают. Она для них имела одну ценность – в качестве сексуальной партнерши.

Они держали ее за дешевку потому, что она сама себя делала такой. Она уж и не помнила, было ли когда-то время, когда она ценила себя по более высоким стандартам или поступала достойно. Нет, ею всегда руководила корысть – ее единственный критерий. Нельзя сказать, что остальные пренебрегают своей выгодой, но все же нормальные люди помогают друзьям, идут на жертвы ради своих детей и престарелых родителей, занимаются благотворительностью и все такое. В ее жизни ничего этого не было. Она всегда блюла исключительно интересы Дреа.

Она вершила над собой беспощадный суд, препарируя свои грехи, свою нечестность. Лишь раз она не играла роль – когда была с ним, но тогда она еще не победила страх, ей не хватало сил очнуться, чтобы начать новую жизнь. Но он, единственный из всех мужчин, видел ее насквозь. Не оттого ли она всем телом и душой сразу же отозвались на его ласки? Не сказать, чтобы он разбил ей сердце: она не любила его, не могла любить – ведь она, черт возьми, даже имени его не знала! Но он отверг ее, причинив боль, сравнимую разве что со смертью ребенка. Значит, все же он что-то вызвал в ее сердце. Вот только что? Что-то.

Олбан. Какое дурацкое имя. Никогда она своего сына не назвала бы Олбаном. Но там оно казалось вполне уместным. Имя вело свое происхождение с древних времен – она откуда-то знала это, хотя неизвестно откуда. А эта женщина… она не представилась, но звали ее… Глория. Воскрешая в памяти одного за другим всех, кто имел право решать, заслуживает ли она второй шанс, она каким-то образом видела их имена, будто каждый из них имел на себе соответствующую табличку: например, Грегори, владелец похоронного бюро. Хотя Глория однажды обратилась к нему, стало быть, его имя она слышала. Но Таддиус? Лейла? И все остальные, чьи имена тихо звучали в ее голове, каждый раз как в ее памяти возникали их лица?

Она мысленно дрейфовала между тем миром и этим. Ей не хотелось покидать тот мир и определенно не хотелось жить в этом, с ее постоянной спутницей Сукой Болью. Ей дали второй шанс не для того, чтобы она благоденствовала в этом мире, а чтобы заслужила жизнь там. Если она хочет ее заслужить, придется постараться здесь.

«Все дело в том, какие поступки ты совершаешь, – думала она. – Соблазн совершить недостойный поступок тебя преследует всюду, и поддаться искушению проще простого – как подобрать яблоко с земли. А вот поступить благородно – тяжелый труд, все равно что влезть на дерево и сорвать яблоко с самой верхней ветки. Однако возможность совершить достойный поступок есть всегда, эта возможность рядом, у тебя под ногами, нужно лишь воспользоваться ею». Она же в своей прошлой жизни решала свои проблемы, не заботясь о нравственной стороне дела, и порой даже прилагала усилия, чтобы найти самый аморальный выход. Вот как она упорствовала в своих заблуждениях.

Поступать достойно не значит быть святой. И слава Богу, поскольку, даже обладая новым знанием, она вряд ли, по ее собственному мнению, могла подняться до столь высокого уровня. На самом деле все это начинало ее порядком раздражать. И все же так и быть, она постарается. Правда, от нее потребуются адские усилия – сравнение, наверное, неудачное, но уж очень ей хотелось вернуться туда и снова встретиться с Олбаном. Она прекрасно понимала, что в том мире она ему не мать, но между ними, пусть совсем недолго, существовала теснейшая связь: он жил в ее чреве, и ей хотелось снова почувствовать отголосок той любви.

Однако ее размышления то и дело прерывались. Медперсонал все более и более тревожило отсутствие у нее речи. Медсестры постоянно теребили ее, задавая вопросы, разговаривая с ней, и даже вручили блокнот с ручкой, чтобы узнать, умеет ли она писать. Писать она умела, но так ничего и не написала. Ей не хотелось ничего писать, как не хотелось ничего говорить. Она тупо смотрела на ручку, зажатую в своей руке, пока ту у нее не забрали.

Хирург, на которого она до сих пор имела зуб, светил ей в глаза фонариком и тоже о чем-то расспрашивал, но она продолжала молчать. И даже не ударила его, когда он стоял совсем рядом, хотя такая мысль ей приходила в голову.

Ей пригласили невропатолога, затем сделали ЭЭГ, которая показала, что ее синапсы или что-то в этом духе невероятие активны. Тогда ей сделали снимок головного мозга, чтобы посмотреть, нет ли повреждений, объясняющих потерю речи. Стоя возле ее палаты у открытой раздвижной двери, врачи, не обращая на нее внимания, обсуждали ее случай.

– Скорее всего имела место ошибка, – безучастно высказался невропатолог. – Не может быть, чтобы она пережила клиническую смерть. При столь долгом отсутствии кислорода у нее по меньшей мере должны обнаружиться серьезные поражения головного мозга. Даже если допустить самые невероятные варианты, а мы оба всякого навидались, ее мозг не мог остаться невредимым, если сердце не билось предположительно в течение часа, а значит, столько же времени в организм не поступал кислород. В ее случае я не вижу ничего, что объяснило бы потерю речи. Может, она и раньше не разговаривала, не исключено, что она немая. Вы не пробовали кинетическую речь?

– Если б она была немой, то сама попыталась бы объясниться с нами с помощью знаков, – резонно заметил хирург. – Она же этого не делает. Ни на каком языке не говорит, ничего не пишет, не рисует и никак не показывает, что слышит нас. Я бы сравнил ее состояние с аутизмом, для которого симптоматично нарушение коммуникации, но это маловероятно, поскольку больная всегда выдерживает глазной контакт и делает все, о чем бы ни попросили ее медсестры. Она, безусловно, понимает, что ей говорят. Она взаимодействует с окружающими. Просто избегает общения. Должна же тому быть какая-то причина.

– Я, во всяком случае, ее не вижу. – Невролог вздохнул. – Она так смотрит на нас… словно все мы – иная форма жизни, которую она изучает. Ведь мы не общаемся с бактериями, и она так же с нами.

– Точно. Мы для нее бактерии.

– Она не первая больная, которая так считает. Мой вам совет: пригласите к ней психолога. У нее ведь серьезная травма, даже по нашим медицинским меркам. Возможно, ей нужна подобного рода помощь.