Филлис Уитни - Слезинка на щеке

«Фернанда никогда не хотела видеть Джино таким, какой он был. Она не захочет ничего знать».

«Может быть, в этом ты и права», — сказал он.

Официант принес на десерт тарелку сочных греческих вишен и маленькие чашечки с горьким кофе по-гречески. Доркас подавила растущее чувство разочарования. Скептицизм Джонни пошатнул ее собственную веру, и она не могла этого позволить. Слишком опасно дать себя убаюкать. Она знала. Но она ничего больше не могла ему дать в доказательство. Ничего, пока они не вернутся в отель, и она не сможет показать ему мыльные кружки на зеркале. Теперь он не подумает, что она их сама нарисовала. Фернанда может, но не Джонни.

То, что она рассказала ему свою историю, частично разрушило барьер между ними, и она почувствовала, что ее влечет к нему, и вновь этому удивилась.

«Сегодня утром, когда мы сначала пошли в старый город, ты бросил мне вызов, — произнесла она. — Ты спросил, что мне дает Греция. Я до сих пор не очень понимаю, что ты имеешь в виду, но, может быть, у тебя у самого есть ответ на этот вопрос? Что тебе дает Родос? Как ты собираешься все это использовать?»

Он с радостью ответил ей: «Мне это, конечно, пригодится с моими учениками в школе. И для собственного удовлетворения. Я становлюсь любознательным, хочу обо всем разузнать. По-моему, это сродни заболеванию».

«Что ты имеешь в виду — с учениками? Каким образом?»

«Чтобы оживить то, что я преподаю. — Теперь он был серьезен. — Я могу до посинения вести абстрактные разговоры об истории и ничего не добиться. Но после своего последнего путешествия в Грецию я обнаружил, что могу объяснить им более понятно. Я могу заставить их увидеть неровный холм земли, сухой и горячий в лучах Пелопоннесского солнца. Там нет мраморных колонн, только крошащиеся каменные руины на вершине — фундамент дворца, где раньше жили мужчины и женщины. Это пустынная страна — долина Аргоса, низкие холмы, глубокие обрывистые расселины, обрывающиеся к руслу реки, хорошо защищающие добрую часть холма. Там наверху, где земля коричнева и мертва, можно ощутить, как пахнет сама пыль веков. Микены! Для этих ребят это всего лишь пустой звук, пока я не заставлю их это увидеть».

Он даже Доркас заставил это увидеть, и она ждала продолжения.

«Я могу даже заставить их прочувствовать это удивительное ошеломление, которое я ощутил в музее в Афинах, когда я наткнулся на золотую маску, которую нашел Шлиман, и решил, что это лицо Агамемнона. Рассказывая, я могу заставить их поверить во все эти книжные слова. Я могу помочь им ощутить, что такое место существовало, и что там текла жизнь. Я показывал им сделанную мной фотографию Львиных Ворот, и для них это была реальность. А заставив их чувствовать, я могу пробиться к ним с рассказами о тех местах, где я сам никогда не бывал, и где вершилась история. То, что происходило в Греции, о многом теперь нам говорит. Я хочу научить этих ребят слушать».

Рассказывая, он помягчел, и глаза его блестели.

«Ты больше всего хочешь преподавать?» — спросила Доркас.

«Когда ты это любишь, что может быть лучше? — сказал он. — Мне нравится то, что я делаю. Мне кажется, я переживаю за детей. Не за всех. С большинством из них все в порядке. За тех немногих, которые могут попасть в беду, так же, как мог и я, если бы не мой отец. Может быть, в память о нем я обязан совершать добрые дела».

Она уцепилась за его слова.

«Сентиментальное паломничество», — напомнила она.

Он громко рассмеялся: «Мне кажется, есть разница. Я не хочу быть как мой отец. Я не пытаюсь смотреть на вещи его глазами или стать тем, кем он являлся. Это что-то во мне самом, что мне надо уяснить для себя. Я полагаю, это старый вопрос — зачем мы здесь, если ничего не делаем с тем, что имеем? Дети — это моя работа. Вероятно, на другой работе я был бы богаче, но мне нравится эта».

«А мне нравишься ты, Джонни Орион», — сказала она тепло и прочувствовала эти слова всем своим сердцем.

Когда они вернулись в машину, возникло ощущение близости. Прежде чем повернуть ключ, он притянул ее к себе, и, пока он вел машину, ее щека покоилась на его плече. В этой близости было успокоение и уют. Она наблюдала за его руками на рулевом колесе и думала о том, как они отличаются от рук Джино. В руках Джино чувствовалась жилистая сила. Они были длинными и тонкими, и их прикосновение слишком часто приносило боль.

Ни она, ни Джонни не разговаривали по пути в отель, и так было лучше. Между ними не возникало неловкости, только — чувство, что они вместе и понимают друг друга без слов. Ей было жаль, когда поездка подошла к концу, и они приехали в отель. Сверху на зеркале ее ожидали два белых кружка, и это нельзя было игнорировать. Пока она не найдет ответа на эту записку, на эту пытку, она не сможет расслабиться и отдаться своим новым счастливым отношениям с

Джонни.

«Я зайду и посмотрю на эти мыльные отметины», — сказал он, когда они поднимались по ступенькам.

Они воспользовались маленьким лифтом, и она открыла дверь в свою комнату. Все выглядело, как положено. Бет спала, а из комнаты Ванды сквозь щель в приоткрытой двери сочился свет. Доркас включила свет в ванной, и они с Джонни уставились на зеркало. С него начисто были стерты какие-бы то ни было следы.

На нее мгновенно нахлынули сомнения в себе. Неужели она опять видела то, чего нет? Но она не могла с этим смириться.

«Кто-то их смыл, — закричала она и побежала к двери в комнату Ванды, чтобы ее вызвать. — Ты стирала отметки с зеркала в ванной?» — потребовала она ответа.

Ванда отрицательно покачала головой. Она не видела никаких отметок. Она заходила в ванную и до и после обеда, чтобы Бет умыла лицо и руки. На стекле ничего не было. В ее глазах отразилось плохо замаскированное презрение, но Доркас не могла понять, говорит она правду или нет.

«Ладно, ерунда», — сказала Доркас. Если это Ванда сделала на зеркале рисунок, а затем его смыла, она никогда в этом не признается.

Джонни подождал, пока женщина вернется в свою комнату.

«Это плохо, — сказал он. — Я бы хотел посмотреть на то, что там было».

«Может быть, одна из горничных их увидела и протерла зеркало», — вяло сказала Доркас.

«Возможно», — согласился Джонни.

Она проводила его до выхода, и, прежде чем выйти, он слегка приподнял пальцем ее голову и поцеловал в губы, легко, одобряюще. Затем он ушел, а она прислонилась лбом к запертой двери и мгновение так постояла. Годами поцелуй, прикосновение к подбородку означали для нее прелюдию к страху и боли. Поцелуй Джонни вызвал в ней только желание ему ответить, свободно, открыто. Но что-то стояло между ними, и она боялась.

Она вернулась в ванную и уставилась на блестящую чистую поверхность зеркала. Знакомо заломило в висках. Она прижала пальцы там, где болело, и уставилась на себя в зеркало. Уверенность и определенность улетучивались. У нее в голове возник вечный мучительный вопрос, шаткая неуверенность в себе. Что реально, что нереально? Действительно ли она может это различить? Она не осмелится обратиться к Джонни, пока не будет уверена. Неужели она снова увидела то, чего не существует.