Вера Колочкова - Дом с мезонином в наследство

1.

День выдался тем самым - особенным, легко летящим и осязаемо–счастливым. Не ярким и не жарким – перетек ласково теплым песком из горсти в горсть, от утра к пополудни. Тина очень любила такие дни. Они образовывались как–то сами по себе, с первого момента пробуждения, будто ощущение счастья давно стояло около ее кровати, улыбалось тихо и только того и ждало, когда ж она изволит проснуться, наконец, чтоб тут же устроиться у нее внутри поудобнее. Нет, ничего такого особенного, конечно, в такие дни не происходило, да и не должно было произойти. Все, в общем, как обычно - вон Анюта проснулась и, накормив грудью маленькую Сонечку, устраивает ее в коляске под старой грушей, вон соседка тетя Таня, повязавшись по–деревенски белым платочком, склонилась над грядкой и подслеповато щурится в буйно разросшееся ее огуречно–кудрявое плетение. И с речки слышны ломкие мальчишеские голоса, и плеск воды, и музыка с соседней дачной усадьбы… Все, все как обычно. И только поселившееся в ней с самого утра счастье живет отдельной, своей жизнью, пропуская через себя простые, в общем, картинки летнего бытия и заставляя Тину то замирать на вдохе, то блаженно влажнеть глазами или, того глупее, долго смотреть, задрав голову, на плывущие по небу облака и слушать, слушать, слушать… В такие дни надо именно слушать, она это давно уже поняла. В такие дни солнце поет совсем тоненькой ноткой, когда льется с неба вот так, не изнуряя, тихой и нежной июльской благодатью, отдаваясь прозрачному еще от ночной прохлады воздуху, который тут же и отзывается ей навстречу низким, чуть глуховатым благодарственным бархатом–звоном, нежность солнечную в себя принимая. И с пролетающих мимо облаков льется вниз своя мелодия – торжественная, высокая и самую чуточку горделивая, и ложится тонкой белой драгоценностью, как жемчуг в коробочку, в этот бархатный звон, вплетаясь очень удачно в музыку летнего счастья. Она слышит его, точно слышит! Вот и душа ее, торопливо почистив слежавшиеся мятые перышки, устремилась красивой белой птицей музыке этой навстречу и вместе с залетевшим во двор гуленой–ветром затевает свои игры на траве, на цветах, на дальнем пригорке, на видимом с усадьбы белом берегу реки…

В такие дни Тина старалась жить, ни на что особо не отвлекаясь. Сама с собой и с происходящим у нее внутри счастьем, сплошь состоящим из звуков, ощущений и особенного какого–то, до дрожи радостного волнения. Сил от него набиралась для жизни. Плавала, купалась в нем, улетала рука об руку со счастливой душой к небу. А то вдруг с солнечным лучом дружила–обнималась, или шорох травы под босыми ногами внимательно слушала…

Нет, в обыденной жизни она была просто женщиной. Самой обыкновенной, с не сложившейся по принятым людским меркам бабской судьбой. И с грузом нелегко прожитых лет за плечами. И с подкравшимся незаметно пенсионным возрастом. А вот поди ж ты – как повезло ей с этими счастливыми днями–то. Не забывает про нее ребячье звенящее счастье, никак не дает душе повзрослеть, да и телу не дает расплыться–раскиселиться, как ему и положено к законным своим пятидесяти пяти годам. Кажется, вот и сейчас бы запрыгала–завертелась, раскинув широко руки да прогнувшись в спине, как малолетка какая. Или как та героиня Островского, которая все взмыть над обрывом птицей пыталась. Хотя ну ее. Не надо про нее, и без того надоела за тридцать долгих учительских лет – за такое время и самый яркий луч света в темном царстве погаснуть может. Вот герои любимого Антона Палыча – те нет, те не надоели. С ними она, можно сказать, с детства дружит. Или, как недавно выразилась Анюта, страдает комплексом «врожденной чеховоманки». Тоже нашлась, юмористка доморощенная. Еще дочь называется…

Улыбнувшись, Тина прошла по мягкому ромашковому ковру в конец двора, заросшего по периметру шершавыми стволами подсолнухов вперемешку с кустами «золотых шаров» - много желтого, хороший цвет, - тихо опустилась на бревна, почерневшие и порядочно потрескавшиеся от долгого лежания под снегом да дождем. Кто и зачем сюда привез эти бревна, она уже и не помнила. Но сиживать на них любила – особенно в такие вот дни. Ей казалось, что именно в этом уголке все как раз все и сходилось в одну звенящую точку – и музыка солнца, неба и воздуха, и летающая рядом счастливой птицей душа, и вся прелесть летнего ее в этом дворе бытия вместе приехавшими из города на выходные дни дочерью с внучкой… Закрыв глаза и откинувшись спиной на теплые бревна, она попыталась даже впихнуть каким–то образом в этот счастливый ряд и вопрос обыденный, то есть осмелилась подумать о том, что же бы ей такого хорошего на обед приготовить. Ответ на вопрос пришел сам собой, тоже будто из этого счастливого ряда выплыл – готовь, мол, дорогая наша Тина окрошку да оладьи со сметаной, и чтоб запах от них на всю усадьбу стоял. Не хватает, мол, в нашем, счастливом ряду обыкновенного сытного земного запаху…

«Сейчас полежу еще пять минут, и пойду», - решила Тина, чуть приподняв голову и взглянув на Сонечкину коляску – не проснулась ли ее драгоценная внученька. - « Надо Анюту хоть в выходные поесть заставить, иначе погибнет на своей диете. И с чего это взяла девчонка, что она толстая? Не толстая вовсе, а справная, как раньше в деревнях говорили. Кровь с молоком. Да и нельзя ей худеть, пока Сонечку кормит…Сейчас–сейчас… Еще пять минут… Уже встаю…»

— Тина! Тиночка! Ты где? Слышишь ли меня? Гости к тебе, Тиночка! – ворвался в счастливое ее состояние голос соседки тети Тани, и с ним одновременно гукнула нетерпеливым коротким звуком подъехавшая к воротам машина. Звук гудка был слуху незнакомым - Лёнина машина так никогда не гудит. А Митенька бы и вовсе на клаксон нажимать не стал, а пошел бы сам себе открывать ворота… Значит, чужие. Что ж, жаль. Придется отвлечься, выплыть на время из своего счастливо–бездумного состояния. Ничего, она потом еще вернется…

Анюта уже спешила к воротам, натягивая поверх купальника старую клетчатую Митину ковбойку. Отодвинула засов на калитке, распахнула ее навстречу двоим, в нее зашедшим. Мужчина и женщина. Молодые совсем. Господи, кто же это… Лица такие знакомые…Похожие… Похожие… Нет, этого не может быть…

— Здравствуйте! – вежливо–холодно растянула в улыбке губы молодая женщина, одетая в серые джинсы–трубочки и гладко–белую футболку. Пряталась, впрочем, за этой простой серостью да гладко–белостью фирменная дороговизна. Вернее, не пряталась. Наоборот, наезжала некой спесивостью — такой же, как и нарочито–вежливая улыбка с ее лица.