Элина Самарина - Сепсис

Вдруг, как озарение, блеснула чудовищная, кощунственная, богопротивная мысль, на миг заслонившая уходящие спины сыновей. Как вспышка, блеснула, оставив после себя короткий мрак. И снова засветился экран с удаляющимися Даней и Ником. Но они уже были дальше… Уже стали меньше. Уже не могла она разглядеть деталей — отогнутого воротника у Дани и отпоровшегося ременного хлястика у Ника… Вот, оторвался хлястик, а зашить некому…

Та, озарившая, мысль стала опутывать ее сознание, забирать в плен. Снова, как ошпарилась, прикоснувшись к ледяному пальцу. Влада поднялась, оглядела камеру. В самой глубине был постоянный полумрак. Туда свет не доходил. Там было темно и хорошо.

Она сосредоточенно и целеустремленно подошла к своему месту — самому удобному, единственному, где были простынь и наволочка. Все это собрала и перенесла туда, во мрак. Спешила, боялась, что закончится прогулка, вернутся сюда все… эти. Как ей хотелось быть одной. Со своей картинкой… Нет, скорее, как ей не хотелось быть!

Этот образ, казалось, навечно застыл перед ее взором. Глаза ее видели все: стены, простынь, обшарпанную стойку нар. Но эти детали расступались, отодвигались, открывая оторванный хлястик с тремя кончиками нити…

Бесился Алексей: врачи настаивали на повторной операции. Те препараты, которыми лечили его глаза, способствовали заживлению, но они же — если вовремя не вмешаться — могли привести к отслоению сетчатки. Срочно нужно было вылетать. А вопрос с Владой не решался. Вернее, решался: уже твердо обещали ее выпустить. Но процедуры затягивались. Хотя обещали твердо! Так что можно было вылететь.

Бесился и Павел. Кулиш заверил, что через пять-шесть дней Бравина будет на свободе. Но теперь — никаких контактов, никаких свиданий! Иначе можно все испортить. Он, Кулиш, тогда за последствия не ручается. Никаких контактов! Всего-то навсего пять-шесть дней. Максимум — неделя! Этими ухищрениями Кулиш создавал видимость огромных, почти неподъемных проблем, которые он должен преодолеть.

И эти пять-шесть дней решили все!

Вытянув из простыни нитку, Влада туго затянула петлю на фаланге пальца.

Через три дня плененная фаланга воспалилась и слегка раздулась. Влада сняла петлю.

Как только открылись «шлюзики», обезумевшая в принужденном застое кровь — холодная, мутная, агрессивная — устремилась привычными путями к сердцу, к мозгу, отравляя и замутняя кровь живую.

Влада почувствовала легкую тошноту, закружилась голова, растерянно засбоило сердце. Воздух стал вязким, тягучим и непослушным.

Никакой боли она не почувствовала. Только очень хотелось спать. Закрыть глаза и уснуть…

Казалось, Земля замедляет свое вечное движение: медленнее, медленнее, медленнее…

И все…

Недовершив оборота, Земля остановилась. Замерла.

Федя тоже переместилась в глубь камеры. Она уже примирилась с тем, что Влада не отвечает на ее вопросы, не ест… Только изредка просит воду. А когда на третий день она потеребила Владу за плечо, то словно обожглась: тело было горячим, как кипяток.

Она лежала в той же палате, на той же кровати. Только не знала этого. Уже пятый день Влада была без сознания. Равнодушные санитарки оставляли на тумбочке еду, а вечером уносили нетронутой. Совершая обход, врач бросал мимолетный взгляд: хм… пока еще жива. Никто не мешал ей умирать.

— Говори! Говори скорей! — истово шептали потрескавшиеся губы, а пламенеющие от жара уши жадно вслушивались, ожидая отзыва на их пароль. Но слышали только безмолвие.

— Ну говори же! Говори скорее! Родной мой, говори!

Молчал Алексей. Единственный любимый человек во всей Вселенной. Не было его во Вселенной, в которую уже взлетала она.

Она ушла из жизни тихо, на цыпочках. Но смерть ее громом прогремела для двух человек.

В похоронах Павел не участвовал. Не мог он включиться в официальную процессию: не его это была «территория». Но тайно следовал за печальным шествием. Момент погребения наблюдал издалека и пометил для себя ориентир: бронзовый ангел между двух уже облетевших лип. По этим заметкам и нашел.

Если Бог придумал пасмурь для скорби, то это было то самое место и то самое время. Серые, клочковатые тучи неслись, гонимые холодным ветром, задевая верхушки серых деревьев. Злые мелкие капли вбивались в посеревшие обелиски, стучали по стволам скрипящих деревьев. Неподалеку от Павла на покосившемся, прогнившем кресте сидел ворон, кося на пришельца наглым немигающим взглядом.

Сдерживая клокочущие всхлипы, Павел приближался к одру Влады. Холмик уже успел утратить свежесть. Как и прочие могилки, он посерел и буднично вписался в угрюмый пейзаж. И может, засомневался бы Павел — тот ли это холмик, если бы не веточка гиацинта. Сегодняшняя, недавно принесенная. Единственное яркое пятнышко, не утонувшее в сером однообразии.

Злоба — непростительная, непозволительная для Обители Скорби — обуяла Павла: Господи! Даже теперь не уступал Алексей ни клочка своего пространства. И здесь обозначил свое право, свою территорию.

Гневно отбросил Павел ни в чем не повинную веточку. Васильковое пятнышко беззвучно упало на безымянную могилку с покосившимся крестом. Ворон даже не шелохнулся. Только взгляд его стал укоризненным.

Павел бережно достал свой цветок и положил его на могилку. На то же самое место. Точно такой цветок. Картинка восстановилась: все, как минуту назад. Плечи Фауста поникли, лицо посерело. Он подошел к оседланному вороном кресту и поднял отброшенный им цветок.

Так и лежали две васильковые веточки на безликом холмике. Не обозначали они ни Алексея территории, ни Павла. Здесь была территории Ее Величества смерти.