Макс Монэй - Тело Кристины

Я растянулся в коридоре и замер неподвижно, уткнувшись носом в это сокровище. С неизъяснимым блаженством я вдыхал запах прогоркшего масла. Моя слюна струилась на паркет, как у пса перед курочкой на вертеле. Я немножечко жалел лишь об одном, что моими спасителями оказались моя жена и Рональд Макдоналд.

Я проглотил все сразу, все как есть. Ни на секунду не задумавшись о том, что смерть от отравления может наступить мгновенно. Ни об ужасающих болях в желудке, которые не замедлят последовать за этим грязным обжорством. И меньше всего о благоразумии, которое настоятельно требовало, чтобы я сохранил про запас хотя бы часть приношения.

Я даже не успел подумать, что эта еда может быть последним желанием приговоренного к смерти.

В те краткие мгновения, которые длилось поглощение лакомств, я не думал вообще ни о чем.

Даже моя обожаемая матушка тут же исчезла в бездне моей разинутой пасти.

Моя ненавистная жена растворилась в моей разъедающей звериной слюне.

Я проглотил всю мою жизнь со всеми ее страданиями за тот же отрезок времени, что и обычный бигмак.

В течение нескольких минут я с набитым ртом был счастлив как блаженный.

Мои ночные шахматные партии все больше и больше принимают характер регулярных боев. В группе лилипутов есть три или четыре крайне уязвимых чувствительных элемента. Поэтому, когда Жак Генрих (так мы окрестили волшебный горох по его собственной просьбе) и я начинаем вести в игре, они встают в круг, своими маленькими мускулистыми ручками обнимают друг друга за плечи и, набычив голову навстречу неизвестно какому заклятому врагу, превращаются в миниатюрную команду американского футбола во время тайм-аута. В ту же минуту мы понимаем, что сейчас нам что-то будет. Потому что экстремистски настроенная часть команды противника собирается делать свое грязное дело, уверенная в полной безнаказанности. Поскольку оказалось, что мы привязаны к внешним приличиям и никогда не рискнем открыто подмочить себе репутацию. Зато для наших соперников глядеть сквозь пальцы на выходки своих соратников по команде стало обычным делом. Сам король лилипутов закрывает глаза на такое поведение своих подданных и, вместо того чтобы призвать к порядку, завязывает с Питером Пеном, которому явно жмут домашние шлепки, дискуссию о неудовлетворительном психическом состоянии пирата Крюка. В следующий миг нам уже угрожает живая катапульта из лилипутов: один изогнулся дугой, а двое других готовы придать ему ускорение. И если мы тут же мигом не спрячемся за чем-нибудь, нас накроет ливень мраморных пешек. Первый раз, помнится, нам спас жизни диванный валик — мы благополучно отсиделись тогда за этим импровизированным укрытием. После этого случая мы стали шустрее в обороне. Ведь эти микроскопические отбросы ничего не боятся. Им не грозит даже судебный процесс в надлежащей форме с разбирательством. Все равно король их тут же помилует. Одним мановением руки он дарует им милость. Государева рука, отягощенная золотом и рубинами, естественно, тут же сбивает нас с толку.

Должно быть, прошло несколько дней. Дни проходят, и в конце каждого из них лязг ключей в замке заставляет меня навострить нюх и держать нос по ветру. Так свист предупреждает домашнего любимца о том, что его кормушка полна.

И каждый вечер под дверью меня ожидает королевский ужин.

Двадцать ноль-ноль. Миска наполнена ракушками, или маленьким кусочком пиццы «Маргарита», или сосиской со стручковой фасолью. Конечно, порция не ахти, урезанная до невозможности, но все-таки порция.

Мне больше не нужно вести битву за пропитание.

Мне не нужно больше следить за ее приходами-уходами, вырабатывать на ходу стратегию, реализовывать планы боевых действий.

Мне просто больше нечего делать. Отныне моя жизнь свелась к ожиданию ежевечернего пайка.

Борьба за собственное выживание накапливала в глубине моей души запас самоуважения, человеческого достоинства. Теперь эта область во мне — как выжженная земля черна и суха, как после бризантной гранаты. И никакая жизнь больше не пробивается сквозь это пепелище.

Превращение меня в домашнее животное стало заключительным этапом моего уничтожения. У слабосильного льва, как ни странно, больше шансов выжить в безжалостной Африке, чем в комфортабельной клетке. То же самое и для человека, можете быть уверены. Я вам гарантирую. Без борьбы за жизнь человек портится и сгнивает еще быстрее, чем фрукт с бочком.

Если я и дальше буду так питаться, я подохну гораздо быстрее, чем ожидал.

— Вот это мужик! Да это просто орангутанг какой-то! Это даже отвратительно, до чего он мужик!

— Мужик? Ты находишь его плавки с блестками сексуальными? Ни один нормальный мужик такое не наденет.

— Это же китч, это просто последний крик моды, народный стиль для тех, кто понимает! Нет, ты только посмотри на его челюсть! Это же настоящий мастиф.

Если пара, прожившая пять лет в браке, может два часа обсуждать финал чемпионата мира по китчу…

Если он врет не краснея по поводу внезапной эпидемии гриппа, чтобы только отпраздновать вместе под одеялом помолвку одной из тех родственниц, которых обычно называют «седьмая вода на киселе»…

Если партия в стрип-покер, сыгранная друг с другом наедине, заставляет вас забыть о десятилетней годовщине вашей совместной жизни…

Если ваша жизнь настолько изобилует наивным очарованием, что вам нет нужды пичкать ее мемориальными мероприятиями…

Аллилуйя!

Аллилуйя!

Аллилуйя!

По молодости я считал, что цинизм — это бич нашего времени. Поэтому моим самым любимым развлечением было неистовым и пылающим идеализмом облить, словно грязью, целое застолье убежденных нигилистов. Это все равно что драться с ветряными мельницами, но скандалы получались что надо. Обычно я приберегал это дело на десерт, поскольку знал, что меня тут же выставят вон, — мой энтузиазм их утомлял. Потому что я отваживался будить мальчишку-утописта, который прятался в их ларчиках Пандоры, на самом дне, под всем скопищем человеческих пороков, — я вел себя бестактно. Несмотря на всю свою бестактность, я никогда не допускал, что любовные отношения, какими бы крепкими они ни были, могут выдержать проверку временем. Я верю в чудеса, но всему есть предел.

И вот тут-то она и начала бегать по моей улице.

Двенадцать лет безоблачного счастья, легкие наполнены газом, который легче воздуха, знакомый и неповторимый шум в ушах, раскаты ее смеха.

Как я верил во все это!

Идиот.

Я был легковернее девчонки-подростка, которая, сидя на заднем сиденье кабриолета с откидным верхом, свято верит, что ее привезли полюбоваться на звезды.