Инна Бачинская - Лев с ножом в сердце

— А зачем же он тогда… Зачем Одноглазый соврал? — спросил Зотов.

— Затем, что его попросили, Савелий. Старый друг и клиент попросил. И примету мужчины подсказал — шрам на большом пальце правой руки. И изумрудную птичку, скорее всего, спрятал у него в доме. И у застреленного грабителя, можешь не сомневаться, обнаружился бы шрам в указанном месте. Настоящий Антиквар, как скульптор, лепил Лже-Антиквара, которого в конце концов собирался застрелить. И кандидат на роль Лже-Антиквара у него был подобран. Все известные нам персонажи пересекаются друг с другом, как ты справедливо заметил, Савелий: Успенская, Максимов, Онопко, Рожкова, Глузд, Пушкарев… Случайность? Или замысел Антиквара? Он расставляет фигуры, он же дергает за нити… Максимов — прекрасная кандидатура на роль Лже-Антиквара. Представь себе, Савелий, что в одну прекрасную ночь звонит в полицию предприниматель Пушкарев в слезах и соплях и сообщает, что застал в кабинете грабителя, который бросился на него с ножом, и ему, Пушкареву, пришлось его застрелить! Да наш капитан еще и чаем бы его отпаивал! Или водкой. И по головке гладил от радости, что избавился, наконец, от Антиквара и сможет повесить на него все нераскрытые убийства и грабежи за четверть века. И шрам у застреленного Максимова-Антиквара на нужном пальце обнаружился бы. Если бы не одно маленькое «но»! — Федор выразительно помолчал. — Браслет из коллекции Глузда! Браслет, который рушит всю конструкцию Антиквара!

— Что-то в этом есть, — пробормотал глубокомысленно Савелий. — Но… как-то ты все усложняешь, Федя. Даже не знаю…

— В доме Пушкарева не найдено ничего из украденных вещей, — заметил капитан на удивление мирно.

— Плохо искали, — не задумываясь, ответил Федор. — В доме, несомненно, есть тайники. И к Максимову заодно надо бы присмотреться…

Капитан пожал плечами. Открыл было рот, чтобы выразить свое мнение о версии философа, но тут Савелий, чувствовавший себя совершенно разбитым, сказал:

— Мне пора, ребята… поздно уже…

— Еще рано, — возразил Федор, бросая взгляд на подиум.

— Она уже не придет, — вздохнул Савелий.

— Кто? — встрепенулся капитан. — Что за тайны? Кто не придет?

— Певица не придет.

— Которая не дала Федьке телефон? — сообразил Астахов.

— Я и не просил! Просто помог ей спуститься со сцены.

— Так вы сюда таскаетесь каждый вечер из-за певички? — обрадовался капитан. — А у Митрича не спрашивали?

— Я предлагал, Федя не хочет, — выдал друга Савелий.

— Ну прямо как пацаны! Пойду и спрошу. — Капитан встал. — Делов-то!

— Сиди! — одернул его Федор. — А ты, Савелий, не выдумывай! У тебя на уме одни женщины.

— У меня? — растерялся тот.

— Не о том говорим, — упрекнул друзей Федор. — Ну, ладно, Савелий… Привык, понимаешь, читать дамские романы по долгу службы… У меня предложение, господа. Который час? — он взглянул на часы. — Начало одиннадцатого. Конечно, поздновато для визитов, но я бы рискнул.

— Куда это? — спросил подозрительно капитан.

— К твоему другу, прокурору Гапочке. Я предлагаю навестить его и спросить, что он имел тебе сообщить в тот памятный день, когда ты выставил его из кабинета.

— Не пойду! — сказал Астахов.

— Пойдешь. Заодно извинишься. Савелий, идешь? Пошли, не пожалеешь. Адрес у меня есть… Ты, Коля, собираешь мелочи и постепенно складываешь их в картину преступления, а я наоборот — сначала пытаюсь увидеть всю картину…

— … в философском плане, — перебил его капитан. — А потом подогнать под нее всякие мелочи вроде свидетельских показаний и отпечатков пальцев. А если мелочи не подгоняются, тем хуже для них!

— Ну, примерно так, — не стал спорить Федор. — Просто у нас с тобой разные дедуктивные методы. И напрасно ты недооцениваешь роль философии, капитан. Эта наука здорово развивает аналитические способности! — Он постучал себя пальцем по лбу.

Аспарагус вернулся в редакцию. Долго сидел в кабинете Илларии, после чего приступил к исполнению своих служебных обязанностей. Молодняк разочарован. Аэлита, уже видевшая себя в кресле главреда, ходит надутая, изливает душу Эрику.

Главред пригласил меня на кофе и сообщил по секрету, что готовится юбилей журнала, а к юбилею — торжественное открытие приложения «Библиотека „Елисейских полей“», где будут печататься художественные произведения «для дам». Он произнес «для дам» таким тоном, что сразу стало ясно — с его точки зрения печататься там будет полная туфта вроде произведений Бородатого Малютки.

— Лизочка, я рекомендовал вас на место редактора приложения, — сказал он, наклоняясь ко мне. — Иллария Владимировна согласилась.

Конечно, согласилась! Еще бы не согласиться — она же до смерти рада, что Аспарагус вернулся.

«А тебе какая разница? — говорю я себе. — Ты что, думаешь, не справишься?» Справлюсь, конечно. Но… хотелось бы как-то иначе продвигаться по службе, а не потому, что Аспарагусу теперь ни в чем нет отказа. Даже если бы он попросил назначить меня своим заместителем, Иллария, скорее всего, не стала бы возражать. «Не будь занудой! Разве это не то, о чем ты могла только мечтать? Художественная литература! Лучшие образцы женской прозы, конкурс на лучший рассказ среди читательниц, премия „Елисейских полей“…»

— Вы согласны? — спрашивает главред. Он разочарован, не видя бурной реакции.

— Йоханн Томасович, конечно, согласна! Спасибо большое! — Я привстаю со стула и через стол целую главреда в щеку.

— Я считаю, что вы, Лизочка, с вашим безупречным вкусом и знанием литературы, справитесь, как никто другой. Да и зарплата побольше. Вы же молодая женщина, вам и одеться хочется, и за границу съездить.

— Заграница — это хорошо, — отвечаю я. — Но в первую очередь мне нужно кормить ребенка.

— Какого ребенка? — испугался главред. — Откуда ребенок?

— Моя сестра Катерина теперь живет со мной. Вы ничего не знаете, Йоханн Томасович. Миша погиб…

— Погиб? — ахает главред. — Что значит — погиб?

— Его сбила машина.

— Мишу сбила машина? Почему же вы ничего мне не сказали? Да я бы… Господи! Что же вам пришлось пережить, бедные вы мои! А как… Ира?

— Иры нет… уехала.

— Как уехала? — Главред потрясен.

Я пожимаю плечами:

— Так получилось.

— Ира уехала и оставила ребенка? — не может поверить Йоханн.

— Временно, — говорю я.

— Не может быть! Она снова бросила своего ребенка?

На лице его написана мучительная борьба: любовь к моей матери, с одной стороны, и осуждение ее бесчеловечного поступка — с другой.

— Она не бросила, а оставила мне, — возражаю я. — Я ведь ей не чужая. Знаете, Йоханн Томасович, я даже рада. Катюша — замечательная девочка, я ее очень люблю.