Енё Рейто - Циклон «Блондинка»

Миллионер с ведром в руке остановился на миг перевести дух и тотчас же раскаялся в этом опрометчивом поступке, так как бесцеремонный толчок в бок напомнил ему, что надо торопиться, поскольку в мастерской его заждались. А в мастерской миллионера с ведром и вправду ждали его соседи по апартаментам: дело в том, что они убивали время, изготавливая бумажные пакеты, а для этого занятия совершенно необходим клейстер, регулярно доставляемый миллионером, который оказался жертвой вышеописанного грубого обхождения.

Сей богатый господин воспринял эту выходку с безразличием, никак не отвечающим его имущественному положению. Миллионер — сколь невероятно это ни звучало бы — являлся обитателем английской каторжной тюрьмы, расположенной в местечке Дартмур. Он прогостил в этом уютном уголке целых восемь лет. О том, что он миллионер, не знала ни одна живая душа. Впрочем, о нем вообще мало что знали: молчаливый, замкнутый, несколько грузноватый господин почтенного возраста, которого после тридцати лет беспорочной службы на преступной ниве отправили в Дартмур на заслуженный отдых с полным пожизненным обеспечением.

Здесь преступнику в отставке гарантировано бесхитростное, покойное существование, которое разнообразили уборка камеры, прогулка, склеивание бумажных пакетов, иногда — передача с воли, а изредка — посетитель. У Джимми Хогана был один-единственный посетитель, вернее, посетительница — мисс Эвелин Вестон. С тех пор как мистер Вестон — его бывший школьный товарищ — удалился в мир иной, к старому каторжнику раз в два месяца наведывалась его дочь Эвелин, пытаясь завязать с Хоганом разговор, однако ответом на все ее попытки было лишь неприветливое старческое ворчание.

Мисс Вестон изучала в университете филологию, что вряд ли свидетельствовало о практичности сей юной особы. Как ни парадоксально, но факт: человек, вознамерившийся набраться ума-разума от мудрейших мира сего, в редком случае способен додуматься до какой-нибудь стоящей идейки, из которой можно извлечь прок. Эвелин Вестон, к примеру, пыталась зарабатывать на жизнь переводами старинных французских баллад. Если учесть, что к моменту начала нашего повествования в Англии катастрофически упал спрос на переводные французские баллады, то нечего удивляться, что мисс Вестон и ее матушка жили более чем скромно, ютясь в мансарде доходного дома на Кингс-роуд. Пенсии после покойного мистера Вестона едва хватало, чтобы сводить концы с концами. По счастью, брат миссис Вестон, хотя и не был богатым человеком, все же имел возможность время от времени подбрасывать сестрице деньжонок. Упомянутый брат — мистер Брэдфорд — был мужским портным, а кроме того, играл на бирже, и, как правило, весьма успешно.

Все эти подробности я считаю нужным сообщить лишь для того, чтобы читатель сумел должным образом оценить самопожертвование Эвелин Вестон: несмотря на стесненные обстоятельства, она не бросила на произвол судьбы старого каторжника и время от времени баловала его передачами.

После того как Джим Хоган из своих бессрочных отсидел восемь лет, дело его предстало рассмотрению Высшего суда — того, где выносятся лишь оправдательные приговоры. Старик Хоган на койке тюремного лазарета ждал своего освобождения от тягот бренного бытия и, пройдя суд, в глазах которого даже крупнейшее преступление кажется незначительным в сравнении с крохотным благим поступком, мог быть уверен, что в течение нескольких часов покинет Дартмур.

А в восемь часов вечера произошло невероятное событие: старик Хоган заявил, что желает составить завещание. Тюремный врач поначалу счел его слова болезненным бредом: спрашивается, каким имуществом может распорядиться старый каторжник? Тело его принадлежит земле, душа — преисподней, а тюремная роба — государству. Однако заключенный настаивал на своем странном желании, а поскольку даже тюремное начальство редко отказывается выполнить последнюю волю умирающего, то предсмертное распоряжение старика было оформлено протоколом — опять-таки по настойчивой просьбе завещателя — в присутствии лишь священника и начальника тюрьмы.

…На другой день старый Хоган, посиживая где-то на кольце Сатурна и весело болтая ногами, с расстояния нескольких тысяч световых лет взирал на нашу грешную планету и довольно потирал руки: он оставил в наследство мисс Эвелин Вестон примерно миллион фунтов стерлингов.

Не люблю осуждать людей за их слабости. И любопытство я не считаю пороком. Возможно, любопытные и вправду старятся раньше прочих смертных, во всяком случае, в пользу такого предположения свидетельствует факт, что многие дамы смолоду вынуждены прибегать к услугам косметичек, но и это не грех. Однако у любопытства существует уродливый двойник — подслушивание. Любителей подслушивать я искренне презираю. Всякий раз, когда сам я был вынужден подслушивать, меня терзали тяжкие угрызения совести. Поверьте, в этом есть что-то от подлого убийства из-за угла, когда наше ухо скрытно подбирается к тайне другого человека. Эдди Рэнсингу также непростительна была подобная низость, хотя молодой человек был влюблен, а нам хорошо известно, как легко эта душевная ржа разъедает даже самый железный мужской характер. Итак, Эдди Рэнсинг подслушивал. Комнатки в мансарде разделялись настолько тонкой перегородкой, что достаточно было прижаться ухом к обоям, чтобы отчетливо слышать каждое слово из разговора Эвелин Вестон со своей матушкой. Разговор оказался крайне интересным, и молодой человек рад был бы прижаться к перегородке и другим своим ухом, да вот только коварной природе, должно быть, назло охотникам до чужих секретов, угодно было так по-дурацки распорядиться, чтобы уши росли по разные стороны головы. Впрочем, Эдди Рэнсинг и одним ухом хорошо расслышал все, что говорилось по соседству.

Эвелин читала вслух письмо. Оно пришло с послеобеденной почтой и содержало завещание старого каторжника.

Согласно воле заключенного Джима Хогана, свидетельствуем, что вышеупомянутое лицо, находясь — по нашему мнению, подкрепленному авторитетом тюремного врача, — в здравом уме и, несмотря на болезнь, в твердой памяти, продиктовало нижеследующее распоряжение, скрепленное собственноручной подписью завещателя.

Т. X. Глэдстоун , священник,

М. Крикли , начальник тюрьмы.

Завещаю все свое состояние в размере миллиона фунтов стерлингов дочери Сэмюэля Вестона Эвелин Вестон, проживающей в Лондоне, в доме № 4 по улице Кингс-роуд. Именно в эту сумму оценивается алмаз величиной с орех, полученный мною в подарок. Понимаю, что это звучит удивительно и невероятно, однако и дар этот я получал во время событий удивительных и невероятных. В конце войны я вместе с несколькими британскими солдатами оказался в контрреволюционной армии Колчака. После того как колчаковский поход по Сибири был завершен, мне ценою неимоверных лишений удалось пробраться на европейскую территорию России. Воспользовавшись документами умершего военнопленного австрияка, я проник в эшелон с пленными и доехал до Москвы. Там сколотил подходящую компанию, и главным занятием нашим стал грабеж зажиточных людей, стремившихся сбежать за границу. Мы сами выискивали клиентов и предлагали переправить их в Польшу. С этой целью раздобыли военный грузовик и, завезя беглецов в какое-нибудь глухое место, обирали их до нитки и бросали на произвол судьбы. Вот так попался на удочку и наш последний клиент — седой господин в летах и с бородкой, невысокого роста и с негромким голосом. За переправу в Польшу он сулил нам баснословную сумму: пятьдесят тысяч долларов! В тот раз мы даже не стали связываться с другими желающими улепетнуть. Погрузили старичка со всеми его сундуками и узлами в машину, отвезли верст за двести, где дорога проходила через заснеженный лес, да там и ограбили. Вернее, хотели ограбить, но среди вещей старика, кроме белья, книг и прочего ненужного хлама, ничего ценного не оказалось. Мы разрезали подкладку его пальто, взломали дно сундука — все понапрасну: у этого человека не было при себе никаких ценностей. Трое моих сотоварищей накинулись на старика с руганью, допытываясь, где он прячет те пятьдесят тысяч долларов, коими обещал расплатиться с нами. «Я дам больше, — отвечал наш клиент, — если вы переправите меня через границу. Свой капитал я еще раньше вывез из России». Один из нашей шайки выхватил нож и прикончил бы старика на месте, не успей я вовремя вмешаться. Теперь мне нет причин выгораживать себя, я был отпетый негодяй, и, когда шел на дело, тут уж лучше мне под руку не попадайся, враз пропорю, но одно утверждаю категорически: человеческие чувства не вытравились из моей души окончательно. Вот и в тот раз я не позволил учинить над стариком расправу. Завязалась перебранка, а там и до драки дело дошло. Кончилось тем, что сбросили меня мои дружки с грузовика да и укатили прочь. Не стану пересказывать в подробностях, как мы добирались до польской границы, минуя хутора и местечки; для сути дела важен лишь факт, что мы наконец достигли важнейшего участка пути — полосы в несколько километров шириной, разделяющей на период перемирия обе страны и именуемой нейтральной зоной. Стояла суровая зима. Легко одетый, с раненой рукой, брел я, увязая в снегу, и из последних сил помогал измученному старику. «Вот увидите, сударь, — без конца повторял он, уверенный, что это придаст мне бодрости духа, — нам бы только выбраться отсюда живыми, и я вас озолочу!» Мне хотелось его поколотить. «Оставьте. Расскажите эти сказочки другим! Капиталов у вас только и есть, что драные штаны». Как сейчас вижу перед собой его серьезное лицо. «Ошибаетесь, сударь! Драгоценности стоимостью в несколько миллионов уже переправлены в Париж. Моему сыну удалось вовремя бежать. Я говорю правду. Запрашивайте, сколько хотите, любая сумма не будет для меня чрезмерной!» Я обозлился вконец. «Знаете что, — говорю, — тогда давайте прямо сейчас и условимся: при случае доставите мне в Лондон самую лучшую из ваших фамильных драгоценностей. Надеюсь, я не прогадал?» А старик так спокойно кивает: «Если мы оба останемся живы, сударь, я доставлю вам в Лондон нашу лучшую фамильную драгоценность. Хотя именно с нею мне не хотелось бы расставаться, ведь это великолепный алмаз, некогда украшавший царскую корону. Можете себе представить, что я ему ответил. Метет метель, за снежной пеленой не видно ни зги, ветер с ног валит, и вдобавок ко всему волки воют, да так страшно, что до сих пор, как вспомню, дрожь пробирает. А мы со стариком заблудились. Бредем по колено в снегу, ноги подкашиваются, совсем из сил выбились. Наконец мы снова выбрались на дорогу. Под конец мне пришлось, невзирая на раненую руку, сгрести старика в охапку и тащить на себе, а надо сказать, я и сам еле ноги волочил. Но у меня духу не хватило бросить его замерзать в снегу. Злюсь, зубами скриплю, а тащу его, несчастного. Наконец на нас наткнулись польские пограничники. Спутник мой совсем плох был. Его отвезли в ближайшую больницу, да и сам я за дорогу столько намучился, что пришлось влить в себя целую бутылку водки, чтобы слегка в чувство прийти. Потом с беженцами в битком набитой теплушке доехал я до Данцига, а оттуда на британском крейсере отплыл на родину. О русском старике-беженце я и думать забыл. В Лондоне разыскал прежних своих приятелей, и мы немедля приступили к «работе». Несколько краж со взломом прошли удачно, но потом нас застукали и мы угодили за решетку. Я считался рецидивистом, вот меня и упекли на два года, хотя судьям удалось повесить на меня лишь одну кражу. Адвокат предупредил, чтобы, выйдя на свободу, я хорошенько подумал, прежде чем решиться на какую-нибудь аферу, ведь если я вновь предстану перед законом, мне влепят на полную катушку. Ну а как быть, коли тебе уже за сорок и ты ничем другим в жизни и не занимался, кроме как кражами да грабежами?! На пятый день после выхода из тюрьмы я решил «наведаться» в универсальный магазин «Манхэттен». Нет чтобы обождать еще денек, и тогда бы я доживал свой век в богатстве и покое и не пришлось бы мне до конца дней гнить на каторге!.. За делом меня застал врасплох ночной сторож. Завязалась драка. Я пырнул его ножом и поскорей унес ноги. В полной уверенности, что сторож умер на месте, я решил собрать вещички и податься из Англии. Уж на этот счет можно было не сомневаться: утром, как только убийство будет обнаружено, я окажусь под подозрением. Мне и в голову не пришло, что на мой след могут напасть не дожидаясь утра. А между тем все так и случилось. Сторожа я не прикончил, а лишь тяжело ранил, ему удалось дотащиться до звонка и дать сигнал тревоги. Полиция очутилась на месте преступления в считанные минуты, и детективам хватило беглого описания наружности, чтобы сразу же опознать меня. Однако я-то ничего не знал. Я думал, что сторожа нет в живых, а значит, до открытия магазина у меня предостаточно времени, чтобы смотать удочки. Жил я на Найт-бридж, в доме номер восемь. По соседству со мной, на первом этаже помещалась крупная фирма по торговле декоративными изделиями — в основном керамикой и статуэтками. Название фирмы — «Лонгсон и Норт» — прошу запомнить как следует…