Аманда Кросс - Убийство по Фрейду

— Да, и он думал, что все пациенты придут. Как оказалось, те, кому было назначено на одиннадцать и двенадцать, не явились, или это Эмануэль подумал, что они отказались от посещения, но они все же пришли, вот так и случилось, что я обнаружила тело, потому что двенадцатичасовой пациент…

— Ники, пожалуйста, давай по порядку. Важно не упустить ничего, каким бы обыденным и незначительным это ни казалось. Кстати, сколько всего пациентов у Эмануэля? Я имею в виду, сколько их было на вчерашнее утро?

— Точно не знаю, Эмануэль никогда не говорит о работе. Обычно он принимал не больше восьми пациентов в день, но ведь не все могут позволить себе приходить каждый день, так что я думаю, что всего их было десять или двенадцать. Но лучше спросить Эмануэля.

— Хорошо, давай вернемся к девяти часам вчерашнего утра, когда ты очнулась от своего чуткого сна.

— Честно говоря, было уже четверть десятого. Потом мы с мальчиками пробрались на кухню и поели, для меня это был первый завтрак, у них второй. Мы просто бездельничали, и я, как обычно, лениво составляла список продуктов, которые нужно купить, и разных других мелких хозяйственных дел. Иногда в это время я звоню мяснику, иногда маме, ну и так далее в том же роде. Ты знаешь, как обычно проходит утро.

— В котором часу приходит Пандора?

— О, Пандора тогда уже пришла. Извини, я опять сбиваюсь. Пандора появляется в девять и обычно уже ждет нас с мальчиками в кухне. После того как они перепробуют все из моего завтрака, она убирает посуду, затем одевает ребят, и они уходят гулять, если, конечно, нет дождя. У них там, в парке, что-то вроде колонии. Понятия не имею, какого возраста, пола и национальности остальные дети, но мальчики, кажется, любят с ними играть, а на Пандору с ее серьезностью можно положиться, особенно сейчас, когда она…

— Значит, было около десяти утра, и дети только что ушли с Пандорой.

— Как правило, они уходят чуть позже десяти. Затем я начинаю одеваться и все такое, потому что мне нужно выйти по крайней мере без двадцати одиннадцать, чтобы успеть на прием к своему психоаналитику, хотя обычно я выхожу пораньше, чтобы по дороге успеть куда-нибудь заскочить.

Ники тоже посещала психоаналитика, хотя Кейт никогда не могла до конца разобраться зачем. В какой-то мере, видимо, желая понимать лучше своего мужа, но, возможно, из-за настоятельной потребности разрешить какие-то свои проблемы, главной из которых были, как Ники их называла, «приступы тревоги». Кейт не знала, какие именно страхи одолевают ее подругу, но догадывалась, что они были пугающими и что главная характерная черта их заключалась в том, что, собственно, тревожиться Никола было просто не о чем. Во всяком случае, ни о чем конкретном. Ники, в частности, объясняла, что человека может охватить «приступ тревоги» в лифте, когда ему вдруг становится очень страшно при мысли, что лифт может оборваться и полететь вниз.

И даже если вы абсолютно точно докажете ему, что лифт не может упасть, а он, казалось бы, отлично вас поймет, это ни в коем случае не предотвратит очередной «приступ» в следующую поездку. И это вовсе не означало, рассуждала Кейт, что жертва «приступа тревоги» когда-то оказалась в падающем лифте или знала кого-то, кто испытал это. «Приступы» у Ники не были связаны с лифтом, о чем стоило пожалеть, поскольку они жили на первом этаже, но, кажется, имели какое-то отношение к общественному транспорту.

Не в первый раз Кейт подумала, что, хотя она глубоко уважает Фрейда и восхищается его гением, современный клинический психоанализ с его беспорядочными и бессмысленными поисками и извращенной до полного сумбура доктриной оставляет ее по меньшей мере равнодушной. Помимо прочего, проблема состояла в том, что, случись вдруг Фрейду сейчас вернуться, он все равно оказался бы лучшим психиатром в мире. Эйнштейн при жизни не смог в полной мере осмыслить и оценить то, чего он достиг в свое время в физике, и так, по мнению Кейт, и должно было быть. Психиатрия, которая, собственно, началась как наука с Фрейда, кажется, тогда же и закончила свое развитие, хотя, возможно, об этом еще рано судить.

— Если говорить точно, вчера я вышла из дому в половине одиннадцатого, — сказала Ники.

— А тем временем Эмануэль принимал у себя пациентов.

— Да. Между приемами в девять и в десять он заглянул в жилую половину квартиры, чтобы поздороваться и пройти в ванную. В это время все еще было в порядке. Я не видела его до тех пор, пока…

— Постой, Ники. Давай поточнее. Значит, в половине одиннадцатого Эмануэль был в кабинете с пациентом. Случайно, не с тем, сеанс которого он хотел перенести на более позднее время? И знал ли этот человек девушку? Пандора гуляла с детьми, а ты ушла за покупками, чтобы к одиннадцати успеть на прием к своему доктору. Когда ты уходила, в квартире никого не оставалось, кроме Эмануэля с пациентом?

— Никого. Звучит несколько драматично, но это действительно так. Кажется, полиция тоже этим очень заинтересовалась.

— Значит, любой, кто следил за вашим домом, знал, что у вас обычно каждый день происходит и произойдет, если только никто не заболеет или не идет дождь?

— Да, но кому нужно следить за домом? Кейт, разве ты не понимаешь, что в это все и упирается?

— Ники, пожалуйста, не будем отвлекаться. Давай придерживаться хронологии по минутам. Итак, в одиннадцать приходила эта девушка, Дженет Гаррисон, а предыдущий пациент соответственно уходил. Ты должна была находиться у своего психоаналитика, Пандора с детьми в парке, и это продолжалось в течение часа?

— Только в течение пятидесяти минут. Один сеанс — это пятьдесят минут. Пациенты уходят за десять минут до начала следующего сеанса. Ясно теперь, что думает полиция. И их можно понять. Даже если точно знаешь, что Эмануэль никогда бы не зарезал девушку в своем собственном кабинете, сама мысль об этом — чистое безумие. Он находился в кабинете, то есть они думают, что находился, хотя, конечно, его там не было… Так вот, они думают, что он находился наедине с девушкой в звуконепроницаемом помещении и рядом — никого. А он заявляет, что это кто-то другой вошел и зарезал девушку и что его вообще там не было. С точки зрения полиции это звучит по меньшей мере подозрительно. Разумеется, Эмануэль совершенно определенно сказал им, что…

— Кстати, а почему кабинет звуконепроницаемый?

— Естественно, для спокойствия пациентов. Если сидящий в приемной человек услышит какие-нибудь звуки, доносящиеся из кабинета, он решит, что и его могут услышать, а это способно создать у него ужасный психологический барьер. Поэтому Эмануэль счел, что лучше сделать кабинет звуконепроницаемым. Я думаю, так поступает большинство психиатров. Он присаживался в разных уголках приемной, а я лежала на кушетке и снова и снова орала: «Я люблю маму и ненавижу отца!» — хотя пациенты, конечно, не кричат, но мы хотели удостовериться, и Эмануэль ни слова из того, что я кричала, не слышал.