Элен Гремийон - Кто-то умер от любви

Рисунок, который я никогда не видел, но который был мне на удивление знаком.

Он изображал мальчика, играющего с куклой на берегу озера, рядом с грудой камней.

А на поверхности озера почерком Анни была написана фраза из четырех слов. Лучше б я никогда ей их не говорил!

Здесь наконец я упокоилась.

Это была эпитафия, которую Элизабет Виже-Лебрен [8] Луиза Элизабет Виже-Лебрен (1755–1842) — французская художница. завещала высечь на своей могильной плите; когда-то в детстве я рассказал Анни биографию этой художницы.

Меня словно током ударило. Я ничего не понимал. Что могло произойти между сегодняшним утром, когда она строила такие радужные планы на будущее, и этим письмом, этим рисунком, напугавшим меня до смерти?

Голова моя работала лихорадочно, но сам я стоял, не в силах шевельнуться, пока не почувствовал под пальцами какие-то шероховатости и не перевернул листок. На обратной стороне были наклеены буквы, вырезанные из газеты:

НЕХОРОШО ИГРАТЬ В ПРЯТКИ

КТО-ТО СКАЖЕТ

ВАШЕМУ НОВОМУ ДРУЖКУ

ЧТО ОН СПИТ

С ПРОДАЖНОЙ ДЕВКОЙ

У меня кровь застыла в жилах. Анни — проститутка?

Видимо, она получила это письмо сегодня утром.

Я кубарем скатился с лестницы, вскочил на свой велосипед и помчался вперед, исступленно крутя педали.

Значит, ей была известна моя тайная игра с фарфоровыми куклами: скорее всего, она следила за мной, когда я их топил.

Я ехал все быстрее и быстрее, разгоняя криками прохожих, чтобы они сошли с тротуара и освободили мне дорогу.

Не может быть, она этого не сделает! С каждым поворотом педалей мне вспоминалась какая-нибудь подробность нашей встречи, обретавшая новый смысл в мрачном свете этого разоблачения.

Те самые ключи, которые якобы нужно было вернуть.

Я жал на педали.

Ее нетерпеливое желание помыться, как только она вернулась из магазина. Неужели в это время она приняла последнего клиента? Ради прекрасных глаз сводницы, к которой была привязана после стольких-то лет „службы“? Или ради прекрасных глаз постоянного клиента, такого настырного, что легче было уступить, чем объясняться? Так быстрее. Да, наверняка ревнивый клиент, влюбленный клиент. У нее, наверно, таких десятки. Может, он-то и написал эту анонимку. Чтобы запугать ее, чтобы причинить боль. Отомстить за то, что она предпочла его другому.

Я жал на педали. Я должен был нагнать ее, прежде чем…

А эта статуэтка, принесенная ею ни к селу ни к городу? Единственная вещь, которая была ей дорога в комнате, где она оставила все относившееся к ее прошлому — тому прошлому, которое „не считается“. Потому что комната, куда она меня привела, ей не принадлежала — я и это вдруг понял.

И я жал на педали.

Эта ее манера ходить взад-вперед, когда она готовила нам цикорий, открывая шкафчик за шкафчиком в поисках чашек; эти колебания, которые я объяснил волнением от встречи.

И это молчание, когда я спросил, что она выращивает в горшках на окне. Она не знала названий тех цветов. И неудивительно, ведь она здесь не жила.

Я жал на педали. Встречные деревни мелькали передо мной, только недостаточно быстро.

Наверняка она попросила друзей временно пустить ее в эту комнату, — ведь нужно же было куда-то меня привести.

Я жал на педали.

Убогое нижнее белье. Страх испытать наслаждение в чужой постели, пропахшей другой женщиной.

Я жал на педали.

А это странное распятие над кроватью, которое я приписал ее набожности. Ничегошеньки я не понял. Она хотела спать с законным мужем, и только с мужем. Как иначе она могла бы выделить меня из толпы других мужчин, чтобы не утопить в той мерзкой трясине, куда погружалась месяц за месяцем все эти годы?

Я жал на педали. И высматривал лес на горизонте.

Может, она встретила кого-то из этой трясины в баре, где я ее ждал? Поэтому и не вошла, а просто постучала в окно? А ресторан, где мы ужинали, — наверняка она выбрала его, так как была уверена, что не встретит там никого из них.

Я остервенело жал на педали. Вот и указатель деревни „Н.“ промелькнул на обочине; осталось только одолеть крутой вираж, а там, в нескольких сотнях метров, будет озеро. Однако, проезжая мимо „Лескалье“, я по старой привычке притормозил — сколько раз я делал это вечерами, когда с ума сходил от ревности и тоски. А вдруг она тоже по привычке остановилась здесь, почувствовав, как слабеет ее решимость? Вдруг ощутила, как любовь к Луизе снова проснулась в ней, пробудив волю к жизни? Вдруг это чувство подсказало ей, что ребенок любит свою мать, кем бы та ни была в настоящем и в прошлом? Я озирался, ища глазами ее велосипед, прислоненный где-нибудь к ограде. Но вокруг было пусто, только занавеска на первом этаже билась на ветру, вылетая из открытого окна. Как призрак. Это видение заставило меня еще сильней налечь на педали; я должен был успеть, должен был помешать ей сотворить непоправимое.

А может, она и кашляла нарочно прошлой ночью, симулируя приступ астмы? Предпочитая, чтобы немцы взяли нас до того, как я попытаюсь переспать с ней. Мы ничем не рисковали, такое уже бывало с ее друзьями, и всех их благополучно отпускали… Добиться отсрочки на одну эту ночь, а завтра мы поженимся, и ей уже не придется отказывать мне в близости и оправдываться. Мы станем мужем и женой и будем любить друг друга на законных основаниях.

А ведь какой счастливой выглядела она нынешним утром! Как надеялась начать все сначала, выстроить… нет, перестроить свою жизнь — теперь уже со мной и Луизой! Как ей хотелось избавиться от нынешнего существования! Тот, кто прислал ей анонимку, наверняка знал обо всем, и этого она не вынесла.

Я жал на педали. На каждом повороте я надеялся, что вот сейчас она появится и я подбегу к ней и стисну в объятиях и скажу, что согласен с ее словами насчет прошлого, одна часть которого имеет значение, а другая не считается. Или я найду ее на берегу озера, где она будет сидеть, свернувшись в комочек от стыда, что не осмелилась это сделать, потому что человеческое существо слабо и трусливо, и тем лучше. Или потому, что она одумалась и поняла, что я ее не брошу, что мне плевать, кем и с кем она была. Или, может, она побоялась зайти в эту воду, вспомнив, как здесь, на берегу, она и ее родители устраивали втроем пикники. Лишь бы увидеть там, вдали, ее фигурку. Увидеть и обнять. И поцеловаться по-настоящему, нашим первым взрослым поцелуем, так непохожим на наше детское чмоканье. И наши утренние планы ни на йоту не изменятся, мы пойдем в церковь и поженимся там, где я ее полюбил. Мы станем первыми новобрачными без обручальных колец, но отец Андре, конечно, сделает исключение для таких „неразлучных“, как мы, — в конце концов, ведь птицы без них обходятся.

Человек всегда надеется предотвратить несчастье.