Элен Гремийон - Кто-то умер от любви

Мой листок должен был повергнуть Анни в жестокое смятение. Она, конечно, и не подумает обо мне, ведь я уже столько лет не вмешивалась в ее жизнь. Доносы в это время стали таким распространенным жанром, что автором этого послания мог быть кто угодно. Бывший клиент. Ревнивая товарка. Брошенная подружка Луи. Месть и я — эти понятия у нее не совмещались.

Может быть, один-единственный разговор с Луи все уладил бы. И даже не разговор, а простое объяснение. Но она только что узнала страшную новость и будет думать только об этом. Луиза умерла, а если Луи узнает, что она проститутка, он больше не захочет и слышать о ней — вот как она наверняка думала.

Я хотела обложить ее со всех сторон, задушить ее. Через людей, которых она любила. Уничтожить ее лучезарное будущее в тот самый миг, когда она вообразила, что оно уже совсем близко. Я знала, что обманутая надежда способна, как ничто другое, развязать настоящую трагедию, привести к настоящему безумию. Такое бывает с ребенком, у которого внезапно отобрали машинку или куклу, а он-то решил, что их ему подарили. Ярость. Вопли. Конец света. Луиза. Луи. Все рухнуло в один миг.

Развязку она взяла на себя. Выбежала из комнаты, схватила велосипед, примчалась в Нюизман и бросилась в озеро.

Я узнала об этом только на следующее утро, когда Жак позвонил мне из «Лескалье» и сообщил, что Анни утонула, ее тело нашли в озере.

Не знаю, кто ему это сказал, тело ведь так и не нашли. Деревенские слухи так же невразумительны, как «испорченный телефон», в который Камилла любила в детстве играть со мной: никто никогда не знает, кто из игроков исказил правду.

На самом деле я не желала ей смерти. Мне только нужно было удалить ее — окончательно и очень быстро. Я пошла ва-банк. Ведь я так хорошо изучила ее. Толкнуть ее на крайность. Нащупать самое больное место, лишить ее душевного равновесия и стойкости. Собрать мозаику из всех событий так, чтобы они разбили ей сердце. Поразить самым страшным словом, какое только можно придумать, чтобы смерть показалась единственным возможным исходом. Психологическое давление — такое же оружие, как любое другое, и способно убивать так же, как другое, с той лишь разницей, что это преступление идеальное. Настолько идеальное, что даже я была почти уверена в своей непричастности к ее гибели. И в конечном счете, возможно, оказалась права.

Подавленность дала о себе знать позже — так бывает на войне, когда сознание неминуемой опасности притупляет все остальные чувства, оставляя место лишь четкому и эффективному плану спасения. Подавленность появилась со временем, когда все улеглось, когда я снова начала смотреться в зеркала, как любая женщина, но совсем по другим причинам. Я и теперь часто вглядываюсь в свое отражение, все еще поражаясь тому, что когда-то совершила, — ведь я никогда не умела лгать даже по мелким бытовым поводам. Может быть, я подобна тем рецидивистам, о которых все отзываются очень хорошо — до тех пор пока они не попадают в ту же ситуацию и не затевают новое убийство. Есть такие особые обстоятельства, когда в человеке вдруг проявляется скрытая доселе сторона его натуры, которая с переменой этих обстоятельств тотчас вновь прячется.

Но когда я говорю о подавленности, я имею в виду только это и ничего больше: я никогда не испытывала ни чувства вины, ни угрызений совести. И продолжаю считать, что именно они — Поль и Анни — толкнули меня на все это. Я всегда была уверена, что предательство дает право на месть.

Полю я так и не сказала, что Анни покончила с собой. Он бы вообразил, что она сделала это из-за него, и тогда их роман остался бы в его памяти навеки чудесной, романтической историей любви. И его горе тоже. А я хотела изобразить ее тривиальной, вульгарной, низменной. Анни уехала с другим — вот и все, что ему полагалось знать. И я не собиралась вешать себе на шею самую опасную из соперниц — покойницу, — которую можно заменить, но с которой невозможно сравняться.

Поль так никогда и не узнал правды об Анни.

Как и о Камилле: он либо ни о чем не догадался, либо не захотел это обсуждать. И наверняка жил с этой ужасной неопределенностью: чем дальше, тем больше в его дочери проглядывали — то явно, то едва уловимо — черты любимой женщины, подобно дразнящему призраку, который поселился там, где ему совсем не место. Его любовница — в его дочери. Невыносимое смешение.

Но не думайте, бывали дни, когда мы составляли по-настоящему счастливую семью. Более того, их бывало довольно много. И нам тоже досталось немало радостей, настоящих, неомраченных, когда мы вместе весело, заразительно хохотали.

А потом родился Пьер — светлое пятно в нашей жизни. Пьер — мой сын. Наш сын — Поля и мой.

Когда я поняла, что беременна, я горячо обняла Камиллу, как будто это она подарила мне этого ребенка. Я была твердо уверена, что Пьер появился на свет благодаря ей. Без нее Пьера не было бы, он родился потому, что я его не ждала, как ждут многие бесплодные женщины.

Но тут сыграли роль и усилия Поля… а потом его срывы.

Он начал пить.

Я не хотела признаваться себе, что это неспроста, что это связано со всем, что произошло. Он так и не забыл Анни. И отправился погибать в Индокитай. Дети страшно горевали. И я тоже — гораздо больше, чем ожидала. Камилла выросла и стала очаровательной молодой женщиной, яркой и увлеченной. Не столько самой жизнью, сколько своей работой, которая всецело захватила ее. Она стала издательницей. Когда она объявила мне, что ждет ребенка, я сперва подумала, что речь идет о выходе новой книги.

Но внезапно, после долгих лет, когда на меня лишь изредка накатывали приступы легкой депрессии, все демоны, жившие в моей душе, пробудились и подняли голову, и я с ужасом поняла, что прошлое не умерло.

А я-то имела глупость думать, что такой поступок, как мой, может безнаказанно сойти с рук.

Меня охватил леденящий ужас перед новым рождением, перед появлением нового звена в этой цепи.

Я не хочу еще раз переживать то, что уже пережила, не в том я возрасте. К тому же не хочу видеть, как моя ложь обретает новое лицо. До сих пор она касалась лишь одного человека — Камиллы.

Я никогда не думала, что моему обману суждено меня пережить. Ложь отличается тем, что должна быть раскрыта, разоблачена, она не должна перерождаться в правду — окончательную, непоколебимую, непреложную. В правду людей, у которых вся жизнь впереди и которым неведомо прошлое. Я не имею права лишать корней всех тех, кому суждено родиться. Чтобы жить по-настоящему, люди должны знать, откуда они взялись: когда я думаю о положении Камиллы, я еще больше в этом убеждаюсь.

Итак, если со мной что-нибудь случится — а вы узнаете об этом в тот же день, — я прошу вас все рассказать Камилле, ведь вы — единственный, кто может это сделать. Я понимаю, насколько это будет трудно, но считайте это моей последней волей. Очень прошу вас, расскажите ей все как есть. Будьте предельно честны. Не скрывайте от нее даже самое худшее — самое мое худшее. Опишите Камилле ее мать, обеих ее матерей. И главное, не старайтесь говорить ей при этом ласковые слова, слова утешения. И не просите прощения ни за меня, ни за себя, вам не в чем себя упрекнуть, и в любом случае это не будет достойно ее горя или, быть может, ненависти. Вам нечего бояться, я уверена, что она с этим справится, моя дочь — сильный человек. Непотопляемый, как ее мать. Так что, если она и пошатнется на миг, ребенок, которого она ждет, помешает ей упасть, можете мне поверить. Скажите ей, прошу вас, как я ее люблю. Прощайте, месье! Прощайте, молодой человек! И простите меня.