Ирина Арбенина - За милых дам

Конечно, получилось не очень хорошо, Додик желал бы, чтобы все прошло потише, поспокойнее, поцивилизованней… Чтобы Танечка, пораскинув мозгами, купила билет в Осло и вернулась к своему Олафу, с которым у нее даже не был расторгнут официальный брак, — правда, с Додиком она два года назад, на пике любви, в блаженной влюбленной уверенности, что «вот это на всю оставшуюся жизнь», до «самой березки», тоже оформила официальный брачный союз… Додик даже был уверен, что именно так она и сделает: уедет и будет вспоминать всю оставшуюся жизнь время, проведенное с ним, как «сон любви», да еще и поблагодарит за приобретенный опыт…

Но с «оставшейся жизнью» вышла промашка… Вместо того чтобы «раскидывать мозгами» и покупать билет в Осло, Танечка выпила раствор какой-то гадости и, сильно обделавшись — врачи объяснили потом Додику, что первым делом у человека, принявшего яд, разлаживаются тормозные механизмы, — резко и быстро перешла в состояние комы… В таком виде — в дерьме и без признаков жизни — ее и обнаружила мама, примчавшаяся на Щербаковку со своей Пречистенки… Сотовый Танечкин телефон был, конечно, у Додика, но пейджер-то он Танечке все же оставил… И когда то, что называлось раньше Танечкой, укладывали на носилки, пейджер пищал на ее измазанных фекалиями джинсиках «Рокко-барокко», пытаясь передать предназначенные ясноглазой милой девочке слова: «Таня, доченька, это мама. Что случилось? Я очень волнуюсь…»

Санитар снял пейджер и сунул себе в карман. Он давно подрабатывал таким способом, снимая с транспортируемых бесчувственных тел телефоны, кольца, паркеровские ручки, портмоне с долларами и хорошие часы — мелочами не марался…

Пейджер пропищал еще несколько раз, уже в кармане у санитара, потому что сообщение было передано «с подтверждением» и дублировалось каждые пятнадцать минут. «Что случилось? Что случилось? Что случилось? Что случилось? Что случилось? Что случилось? Что случилось…» Бестолковая электроника точно и механически бесстрастно передавала мамины слова, бессильная, правда, передать дрожь и спазмы страха, сжимающие слабый, как у всех сердечников, старческий голос, а сама Танечкина мама была уже мертва.

Она, осознав трагедию, прожила всего пятнадцать минут: ровно столько понадобилось, чтобы вызванная ею «Скорая помощь» приехала и врач, оттянув пальцем синее Танечкино веко и мельком глянув на безжизненный стеклянный зрачок, заключил: «Практически безнадежно».

Танечка жалела, что осталась жива. Правда, она чувствовала себя такой слабой и бессильной, что могла только лежать и плакать беззвучно в своей полутемной палате с убавленным светом. Плакать и надеяться, что она все-таки умрет… Ее уже давно перевели из обычной горбольницы, куда привезли практически трупом, в частную клинику и окружили немыслимым комфортом — подруги дозвонились до Олафа, и он уже приехал в Москву, чтобы «создать для нее все условия».

Но Танечка не хотела никаких условий, ее тошнило от Олафа, она любила человека, потерянного для нее навсегда. Поэтому она лежала и плакала, тайком выбрасывала лекарства и отказывалась от еды… Но силы так же неуклонно возвращались к ней, как приближалось и время выписки из клиники, вместе с вновь обретаемыми силами приходила и мысль: если любовь нельзя вернуть, то, может быть, за нее можно отомстить?..

Все хлопоты о маминых похоронах тоже взял на себя Олаф…

Хоронили ее на совсем новом кладбище. «Коммерческое», как обронил кто-то из людей, шествующих в похоронной процессии…

Сочетание слов «коммерческое кладбище» не заставило Танечку ни усмехнуться, ни возмутиться… Сочетание «коммерческого» и «некоммерческого», характерное для нынешней жизни, продолжалось и после смерти… На старом кладбище было дешево, тесно, очередь и давка. Места там продавали по старым ценам, и их не хватало…

А это было очень дорогое кладбище. Новое кладбище для новых покойников из числа «новых русских»… И несколько недавних могил, чьи обитатели или их родственники смогли позволить себе похороны по такой цене, терялись маленьким островком посреди огромного зеленого поля… Ограда нового кладбища тоже терялась где-то далеко в высокой траве, и казалось, что это похороны «в чистом поле»… Ветер проносился волнами по нетронутой дикой, нестриженой траве… Сияло на ярко-синем, без единого облака небе солнце… И Танечка подумала, что маме, возможно, понравились бы такие похороны… Если похороны вообще могут понравиться.

Только благодаря Олафу Розенкранцу Танечка смогла позволить такую роскошь для своей бедной мамы.

Церемония продолжалась недолго, и поначалу густая и многолюдная процессия стала внезапно и очень быстро редеть… Глубоко погрузившаяся в свои невеселые мысли, Танечка вдруг обнаружила, что они с Олафом оказались у могилы почти одни… Мамины знакомые и родственники были слишком стары, чтобы выдержать долго на ногах такую церемонию… А все остальные, собравшиеся на похороны, люди были знакомыми Олафа и Танечки, и теперь, отдав им должное, они торопились домой, по своим делам, потому что жизнь продолжалась и мало кто способен долго сохранять интерес к какой-то чужой старушке…

Только сейчас Танечка вдруг с болью поняла, каким одиноким человеком она стала…

Олаф искоса поглядывал на Танечку. В черной шляпе с траурной вуалью и темном платье она выглядела невероятно красивой и таинственной.

— Какая ты все-таки у меня красивая… — прошептал сентиментальный норвежец. Вид у него не был слишком опечаленным. Он давно уже простил неверной жене ее побег и вообще «всю эту историю»…

Его попытка ухаживать на кладбище показалась Танечке такой нелепой…

Она горько вздохнула и пошла к воротам, Олаф зашагал рядом.

— Какой ужасный итог… — заметил он.

— Итог? — Танечка хмыкнула. — Что вы имеете в виду?

— Смерть вашей мамы, конечно…

— А это ни-ка-кой еще не итог! — вдруг очень четко и ясно прошипела ему в ухо Танечка, да с такой яростью, что Олаф опешил.

— Я, собственно, ничего такого… — пробормотал он.

— Вы… идите… Идите! — вдруг нетерпеливо оборвала его Танечка. — А я… я еще должна задержаться…

Она повернулась и пошла обратно к могиле…

А Олаф, вздыхая, поплелся к стоянке машин.

Теперь Танечка стояла у могилы совсем одна. Все так же волновалось огромное зеленое поле, ветер выбивал из-под траурной шляпки пряди Танечкиных светлых волос… А мама смотрела на нее с портрета немного насмешливо, иронично. Это было самое типичное для нее выражение лица.

«Ну, разве я не предупреждала тебя насчет этого Додика?!» — словно хотела она сказать…

Любить — это значит помогать жить… Кто это сказал? Где она это прочитала? Неважно… Сейчас Танечке показалось, что это самое точное определение любви. Мама действительно любила ее… В отличие от других… Вот в чем дело.