Дарья Плещеева - Береговая стража

Санька посмотрел на юношу с удивлением — надо же, не солгал, и впрямь сочинитель. Про Княжнина он знал — кто ж, будучи служителем Мельпомены, не слыхал сего имени? Его прозвали «российский Расин» и за талант прощали многое — сама государыня, когда он растратил шесть тысяч рублей казенных денег, сумму для Румянцева немыслимую, и определением военного суда был приговорен к разжалованию, помиловала его и вернула ему капитанский чин. Легкий и красивый стих Княжнина ей нравился чрезвычайно — сама она писала комедии прозой и честно сознавалась, что не создана для поэзии.

Санька сел на стул и отвернулся — ему было неловко за свою дрожь, хоть ее со стороны и не видно.

— Соберитесь с духом, господин Румянцев, — сказал Келлер, самолично разливая по чашкам напиток. — Чтобы некая особа могла вам помочь, ей следует собрать сведения.

— Отчего эта особа вздумала мне помогать? — спросил Санька, вдруг забеспокоившись. Таинственный благодетель мог оказаться богатой знатной старухой, которой ничего не стоит вырвать из лап управы благочиния двадцатилетнего молодого человека, а потом приставить к своему ложу — читать французские шаловливые сказочки на сон грядущий. В этом деле, увы, сама государыня давала пример — и многие дамы в годах решили, что им все дозволено.

— Оттого, что тут совпадение интересов, — объяснил Келлер. — Сия особа не менее, чем вы, желает найти убийцу Глафиры Степановой. Как подняли тело — нам известно. Про вашу маску с инициалами, найденную у тела, тоже известно. Как она туда попала?

— После представления я очень спешил прочь из театра, я сам не помню, как сорвал ее и бросил, — честно сказал Санька.

Жан меж тем подвинул к себе большую тарелку с пирогами и принялся их не есть, но пожирать со скоростью человека, мало смыслящего в кулинарных тонкостях и видящего смысл еды в том, чтобы поскорее добиться блаженной наполненности брюха.

— Бросил казенное имущество? Не сдал костюмерам? Как же так?

— Не знаю.

На самом деле он уже начал понимать, как это произошло. Он спешил и опомнился только у дома Глафиры, в шубе поверх театрального костюма. А маска обременительна, и его безмерно раздражало все, что крало у него хоть мгновение…

— Сорвали и бросили, не уронили?

— Наверно… я очень спешил…

— Куда же вы спешили? Господин Румянцев, мы оба, и Жан, и я, вам лишь добра желаем — и хотим получить полную картину всего, что было в тот вечер, — сказал Келлер. — Может быть, вы не понимаете, в каком положении оказались?

— Понимаю, — тут Санька вспомнил Федьку, которая обещала как-то помочь. И немного пожалел, что позволил юноше привезти себя в этот дом. Ведь придется говорить о Глафире и ее любовнике, а это нестерпимо. Федька хоть не задавала вопросов.

Видимо, он молчал слишком долго.

— Тогда говорите! Дайте возможность людям, которые к вам благосклонны, спасти вас! — крикнул Келлер. — Господи, ведь говорил мне Жан, что от береговой стражи толку не добьешься!

— Андрей Михайлович! Среди них есть и выпивохи, и просто дураки, но господин Румянцев не выпивоха и не дурак! Я это ясно вижу! И к тому же в береговой страже служит по крайней мере один приличный человек, которого все мы знаем…

— Вот вам философская тема для нашего журнала, Жан: о том, как добродетель своим простодушием более вреда причиняет, чем самое злокозненное зло, — сказал, успокаиваясь, Келлер. — Распишите ее поехиднее.

— Сия тема скорее для «Лекарства», — возразил Жан. — Туманский любит милые парадоксы. Я третьего дня видел гранки, там целый трактат о нескромности в любви. И так все вывернуто наизнанку, что дамам, оказывается, нескромность любовника милее оных достоинств!

Тут Санька, несмотря на скорбь и озноб, навострил ухо. Сам он как раз был любовником, вынужденным охранять репутацию дамы, и тема трактата показалась ему полезной. Но Келлер, видимо, уже мало интересовался такими причудами.

— Ты гранки, надеюсь, прихватил? — спросил он. — Сейчас не до того, а потом как-нибудь, на досуге…

— Я буду сегодня в типографии у Туманского, — сказал Жан. — А сейчас мне пора на службу. И то — еле выпросился, с утра-то…

— Ступай с богом, Жанно.

— Господин Румянцев, я вечером, коли не в театре, так тут буду, — пообещал юноша.

— Ты сразу во флигель заходи, господину Румянцеву там комнату отведут, ту, угловую.

— Да там к крыльцу не подойти — снегу по пояс.

— Я велю расчистить дорожку.

Когда Жан ушел, Келлер помолчал немного и опять взялся пытать Саньку. Тот уже и сам понимал, что лучше бы рассказать правду. Пока излагал события — озноб куда-то подевался.

— Диковинно. Стало быть, посредник между бедной Глафирой и ее любовником — кто-то из береговой стражи? — удивился Келлер. — Это новость! Теперь кое-что становится понятным.

— Что?

— Каким образом она с ним сговаривалась. Ведь к ней домой писем не носили, это я знаю точно. И кто же это может быть? Придется вам, сударь, взяться за перо и составить список товарищей ваших.

— Не всех, — возразил Санька. — Тот человек был в костюме и в маске адского призрака. А нас, призраков, которые уводят Альцесту, всего шестеро, со мной вместе. Это был не я — выходит, пятеро.

— Это уже лучше. Так кто эти люди?

Санька задумался.

— Сенька, то есть Семен Званцев. Еще Семен — Митрохин. Надеждин Борис. Трофим Шляпкин. Петр… как бишь его… Ваганов!

— Пятеро… Ну, подкупить фигуранта несложно, он за полтинник записочку передаст. И место для встреч самое лучшее — там, как я понимаю, мрак преисподний?

— Не всюду. Свет со сцены проходит через щели. А на сцене и плошки горят на рампе, и с боков спермацетовые свечки, а они яркие.

— Любопытная история получается, — сказал, подумав, Келлер. — Товарища вашего подкупили, чтобы он зачем-то Степановой солгал.

— Солгал?

— Да. Ведь что было сказано?

— Что к ней домой после представления приедут, так чтобы она была готова.

— А приехали?

— Нет! — воскликнул Санька. — Никого не было! Я там битый час проторчал — ни ее, ни кого другого!

— Видел ли вас кто возле дома Степановой?

— Да кто меня мог там видеть ночью и в такой мороз?

— Товарищи ваши убеждены, что вы убили Степанову. Отчего они так вас не любят?

— Да у нас никто никого… — тут Санька вспомнил про Федьку. Может статься, и эта не любит, а хочет заполучить в мужья. Для брака-то любовь не обязательна…

— Тяжко жить, когда никто никого не любит.

— Тяжко, — согласился Санька. — И когда все завидуют — тоже. Как Шляпкин Ваганову — тому танцевать фурию дали. Шляпкин, когда шестнадцать пар танцуют, в задней линии стоит, а Ваганов с Васькой Ивановым впереди в фуриях скачут.

— Это разве не женская партия?

— Нет, там высокие прыжки нужны, большой шанжман, ассамбле… — Санька по привычке тут же ладонями изобразил дикую пляску фурии. Это был едва ли не тайный язык танцмейстеров, объясняющих задание дансерам и фигурантам, — никто иной не понимал, что значат эти стремительные взмахи и скрещения ладоней.