Трейси Гузман - Райская птичка

– Я не могу делать некоторых вещей, но стоять мне еще по силам.

– Таблетки, – сказал он, пропуская ее реплику мимо ушей и указывая на собрание пузырьков в углу стола. – Я все принес. И есть французский тост, если тебе нужно принимать их с едой.

Элис не знала, о чем больше волноваться: о том, что Томас копался в ее вещах, или о том, что она, по всей видимости, не слышала сквозь сон, как он уходил и приходил.

– Тебя не тревожило, что Эвану это может не понравиться?

– Мы с Эваном старые друзья. В межсезонье он присматривает за большинством домов вдоль дороги. Кроме того, я не хотел давать тебе повод уйти. Так, которые из этих ты пьешь по утрам?

Элис перебрала пузырьки, и Томас протянул ей стакан воды, покачав головой при виде мозаики таблеток у нее на ладони. Она смущенно их проглотила.

– Положи руку сверху на мою.

Элис послушалась, и Томас левой рукой свободно обвязал их запястья шарфом.

– Что ты делаешь?

– Экспериментирую. Смотри.

Левой рукой он вложил между их пальцев кисточку. Потом поднес правую руку к палитре и точным движением захватил насыщенной темно-синей краски. Он приблизил их руки к холсту и остановился.

– Дальше ведешь ты.

– Я не могу.

– Конечно, можешь. Не обдумывай это, просто закрой глаза. Что бы ты нарисовала, если бы умела рисовать? – Он умолк и рассмеялся. – Глупый вопрос. Птиц, конечно. Oiseau. Uccello. Vogel. [26] Слово «птица» по-французски, по-итальянски и по-немецки соответственно. Хорошо, представь стаю в полете. Не думай о том, что ты видишь. Представляй, как они тебя удивляют, как у тебя от них захватывает дух. Думай о том, что ты чувствуешь, вот так, – он опустил левую руку на основание шеи Элис, а потом обнял ее за талию. – Это и нужно рисовать.

Его рот, как он близко к ее уху. Она представила, как стая дроздов поднимается к небу темной пеленой; их крики сливались в единый хор, заглушая даже стук ее сердца. Ее рука задвигалась взад-вперед в мерном ритме, порхая на руке Томаса, как в невесомости.

– Вот так. Открой глаза.

Элис открыла сначала один глаз, потом второй и поразилась тому, что увидела на холсте: бледное небо, прорезанное мазками, напоминавшими птиц в полете.

– Это мы нарисовали?

– Ты.

Элис понравилось создавать (каким бы примитивным ни было ее творение), вместо того чтобы изучать или документировать.

– Давай еще. Я хочу нарисовать твой дом. Каким я увидела его вчера с озера, под дождем.

– Рад видеть, что ты умеряешь свои амбиции. Мы, конечно, можем нарисовать все, что вздумается. Только мне не хочется, чтобы ты тратила всю свою энергию на один порыв.

Томас освободил их запястья, и шарф соскользнул на пол. Он шептал ее имя снова и снова, пока оно не зазвучало экзотично, будто принадлежало незнакомке. Она и есть незнакомка, поняла Элис. Она ведет себя совершенно иначе, не прилагает обычных усилий, чтобы спрятаться, слиться с фоном. Она прижалась к Томасу, почувствовав спиной его ребра. Его дыхание было частым; его пальцы расстегивали манжет ее рукава. Элис повернулась к нему, пряча голову в изгибе его шеи. Он уже принял душ; его лицо было свежим и пахло кремом для бритья, а в дыхании слышалось эхо кофе и рома. Желая коснуться его первой, она стала целовать его скулу. Именно там слегка менялся цвет его кожи, как складка в бархане. Элис скользнула рукой ему под рубашку, пряча ладонь, и запрокинула голову. Шея была той частью ее тела, которая до сих пор оставалась гибкой, такой, какой должна быть. Большой палец Томаса нашел на ней ямку, в которой бился пульс, надавил на нее, и Элис почувствовала, что распускается.

– Расскажи, над чем ты сейчас работаешь.

– С птицами это никак не связано. Не думаю, что тебе понравится.

Его руки порхали по ее телу легко, как перышки, расшифровывая историю, написанную на коже: страшилки детских шрамов, плоть, которая никогда не видела солнца, складки, прорезанные привычными движениями. Томас набросал на постель столько подушек, что теперь она напоминала крепость. Элис очутилась в окружении пуха и поролона, ее суставы отдыхали на полинявших шелковых треугольниках цвета лаванды и гречихи.

– Как ты решаешь?

– Что рисовать?

Он подвинулся, сдернул с нее одеяло и обвил руками ее талию, привлекая Элис ближе, зарываясь носом в облако ее волос. Элис чувствовала запах его пота на своем теле, а его плечо до сих пор пахло шампунем, которым он мыл ей голову в душе, – сандаловым деревом и цитрусом.

– Обычно я об этом не говорю. Нет, я не суеверный, искусство для меня не религия. Но это трудно выразить словами.

Элис лежала тихо, сжимаясь, чтобы стать невидимой, как будто Томас может забыть, что она здесь, и признаться в чем-то.

Он приподнялся на локте:

– Наверное, я ищу то, чего не видно, и пытаюсь поместить это на холст. Не негативное пространство, а, скорее, сущность вещи или места.

– Что, если бы ты рисовал меня?

Томас провел большим пальцем по ее нижней губе.

– Не знай я тебя, то подумал бы, что ты напрашиваешься на комплимент, – он потянулся плавным движением, чуть отдалившим их тела друг от друга. – Есть вещи настолько прекрасные, что я бы никогда не осмелился их рисовать.

Он выбрался из постели и исчез в коридоре.

– Никуда не уходи, – бросил он. – У меня кое-что есть для тебя.

Ей никуда не хотелось уходить. Каждый раз, когда Томас оставлял ее, она с нетерпением ждала, когда его шаги зазвучат снова, громче и громче, возвращаясь к ней.

– Я сохранил ее для тебя, – сказал Томас, забираясь обратно в кровать, пробегая пальцами по ее боку, по груди. Ее кожа вспыхнула, и по ней побежали мурашки. Ей стало одновременно холодно и жарко: какие-то ее части заледенели, какие-то уподобились магме. Книга, которую Томас бросил на одеяло, оказалась сборником «“Без путешествий” и другие поэмы» Мэри Оливер. – Вероятно, к этому времени ты задолжала библиотеке кругленькую сумму.

Два дня. Три. Он убил в ней желание спать и есть. Она хотела бодрствовать в его постели, говорить с ним или не говорить. Это не имело значения.

– Выключи свет.

Томас повиновался, и, когда в комнате стемнело, он стал казаться светлее. Его кожа светилась, бледная и холодная, как люминесцентный мрамор.

– Я бы предпочел видеть тебя, – сказал он.

– Тогда представь, что ты меня рисуешь, и закрой глаза.

Одетая в халат, Элис стаскивала с Томаса простыни. Солнце впервые за день показалось из‑за туч и напитало комнату светом. Она прижалась кончиком языка к вершине его бедра и почувствовала соленый вкус его кожи. Ей было легче игнорировать боль, когда она сосредотачивалась на чем-то сиюминутном, на чем-то, что было ей нужно. Томас поежился и что-то буркнул, еще не до конца проснувшись. Элис провела пальцем по центру его спины, помяв каждый позвонок – шейные, грудные, поясничные, крестцовые, – восхищаясь совершенством его позвоночника, потом скользнула по перламутровому кольцу рубцовой ткани, отмечавшей его левую ягодицу.