Кэтрин Коултер - Роковая страсть

Услышав это сокращение, я тогда улыбнулся. Давно, еще до замужества, Джилли говорила мне, что местечко это открыл в конце восемнадцатого века английский морской офицер по имени Дэвис Эджертон. За долгие годы местный люд обрубил конец имени, и сейчас городок чаще называли просто Эдж.

Наконец я почти добрался до места. Дорога к океану не подарок: повсюду глубокие овраги да бугры, и все это в обрамлении чахлых сосен. Через широкую балку перекинут мост, а далее по меньшей мере с десяток выбоин выглядят так, будто их даже не пытались засыпать с самых времен Второй мировой войны. Зелени еще почти не видно: слишком рано, весна только началась.

Еще один знак: «Эджертон. Пятьдесят футов над уровнем моря. 602 жителя». Мой самый дорогой житель находится сейчас в местной больнице, милях в десяти к северу от Эджертона, в коме.

Я, кажется, пришла в себя, и это хорошо. Чувствую, что жива, но все еще не могу поверить. И как это мне удалось уцелеть? Вот «порше» врезается в утес, зависает, а потом, словно остро заточенный нож, протыкает черную стылую воду.

И — провал в памяти.

Я не ощущаю собственного тела — наверное, это тоже хорошо. Вокруг так много людей, и они перешептываются, как всегда, когда речь идет о чем-то серьезном, но слов разобрать невозможно. А может, их и нет здесь и это только тени колеблются па ветру. Я сама тень: здесь — и не здесь. Хоть бы услышать, понять, о чем они говорят, — больше мне ничего не надо.

Наконец я остаюсь одна, совершенно одна. Лора свое таки получила. Но это еще не конец: стоит ей вернуться, и я просто заставлю ее перестать дышать.

Снова люди — входят и выходят. Мне они не интересны. Похоже, меня осматривают, что-то делают, но все это не имеет ровно никакого значения.

Вдруг сразу все меняется. Форд. Я вижу его ясно — он настоящий, из плоти, и в глазах у него застыл такой ужас, что, кажется, все бы отдала, лишь бы успокоить его, но, увы, сказать ничего не могу. Он большой и красивый, мой маленький братец, даже красивее отца, о котором матушка говорила, что он настоящий сердцеед. Но ведь отец с матерью мертвы, разве не так?

Форд как будто не похож на себя: бледный, не такой уверенный, как обычно, немного съежился. Может, заболел? Не знаю, не могу сообразить, все плывет перед глазами. Но Форд здесь — это так же точно, как и то, что я единственная, кто зовет брата Фордом.

Дать бы ему хоть какой-нибудь знак… Но как, если я и пальцем пошевелить не в состоянии и ничего не ощущаю, кроме тихой радости, что брат появился как раз тогда, когда он мне нужен?

Форд низко склоняется надо мной и шепчет:

— О Боже, Джилли, мне этого не вынести! Что случилось?

Я ясно различаю его слова, понимаю их и физически ощущаю, как его большие руки ложатся на мою ладонь. От этих рук исходит и проникает внутрь меня тепло. Ощущение замечательное. Не знаю, что и думать. Почему так получилось, что Форд здесь, а больше никого и нет?

— Знаю, Джилли, ответить ты мне не можешь, но попробуй дать знак хотя бы ресницами, что ты слышишь меня.

О да, хочется мне сказать, слышу, слышу. Я люблю этот голос — глубокий, звучный, завораживающий. По-моему, я как-то сказала брату, что ощущаю его голос всем телом, а он ответил, что это специальный фэбээровский тон, для собеседований. Но это неправда. Он всегда был таким.

Форд сидит рядом, говорит что-то не умолкая, не выпуская мою руку, и от тепла его ладони голова кругом идет.

— Я был с тобой, Джилли, — говорит он, и у меня перехватывает дыхание.

Со мной — где?

— Я был с тобой в ту ночь — проснулся весь в поту, думал — умираю. Мы вместе летели вниз с того утеса, и сначала мне показалось, что я умер, но потом как-то так получилось, что оба мы уцелели. Этот малый, из дорожного патруля, — спасибо ему за то, что не бросил нас. А теперь я хочу докопаться до истины, понять, как все вышло. Неужели ты меня не слышишь?

Форд по-прежнему не сводит с меня взгляда, а мне еще больше хочется подать ему какой-нибудь знак, но ничего не получается. Я всего лишь беспомощная плоть, распростертая на больничной койке и ничего не чувствующая, мозг да рука, которую он держит.

Как это понять: «Я был с тобой у того утеса»? В этом нет никакого смысла, как и вообще во всем, что сейчас происходит.

Перед глазами закачалась белая тень. Форд погладил меня по руке и поднялся. Потом он приблизился к тени:

— Пол, я только что приехал. Я разговаривал с Джилли.

Пол. Он здесь, в комнате. Не могу разобрать, о чем они говорят, и все-таки оба отходят подальше.

Я не возражаю, чтобы Пол ушел совсем — мне сейчас больше всего хочется, чтобы это случилось. Но он не уходит. Что же тогда он говорит Форду? Пусть брат вернется. Он моя единственная связь с реальностью, со всем тем, что — не я.

Через какое-то время я отключаюсь и засыпаю, но перед этим успеваю попросить Бога, чтобы Форд не оставлял меня здесь одну. Мне жаль мой «порше», ставший на дне океана добычей глупых рыб.

Я поставил «форд» на одно из шести свободных мест перед «Лютиком» — довольно экзотическое название для весьма уродливого, в стиле викторианской готики, здания, нависающего над океаном в непосредственной близости от утеса.

Не менее экзотическим казалось и название главной улицы Эджертона — Пятая авеню. До сегодняшнего дня я был в городке только раз и, помнится, услышав это название, чуть со смеху не помер. Пятая авеню, а параллельно ей по обе стороны бегут четыре улочки, упирающиеся в утес, и лучами расходятся на север и запад еще несколько переулков, правда, довольно длинных.

Судя по первому впечатлению, за минувшие годы здесь мало что изменилось. Кругом теснятся коттеджи застройки двадцатых годов, и лишь на боковых улицах посвободнее. Здесь на больших участках земли стоят дома, стилизованные под ранчо, — такие вошли в моду уже в шестидесятые. На холмах выросли почти вровень с верхушками утесов современные здания из дерева, стекла и бетона, а на склонах, сбегающих к побережью, обосновались постройки поскромнее.

В «Лютике» стоящая за стойкой красного дерева тощая дама с пробивающимися над верхней губой усиками сообщила мне, что свободных номеров в отеле нет. Я подумал о пустой стоянке и окинул глазами холл, но не увидел ни единой живой души.

— Хлопотливое время года, все по делам ездят, — промычал я.

— В городе съезд. — Дама порозовела и уставилась поверх моего плеча куда-то в стену, покрытую обоями с изображением капустных кочанов.

— Съезд в Эджертоне? Здесь собираются выращивать цветы?

— Нет-нет, цветоводы ни при чем. Сегодня у нас дантисты, протезисты, или как их там. Собрались люди со всей страны. Весьма сожалею, сэр.

Интересно, а что же тогда в Эджертоне считается мертвым сезоном, думаю я, возвращаясь к машине. И почему мне отказали в номере? Неужели всего лишь из-за того, что я агент ФБР? Ну да, кому же хочется иметь под боком полицейскую ищейку? Сам-то я себе казался самым тихим клиентом, какого только можно вообразить.