Дмитрий Вересов - Белая ночь

Часа в четыре она попросилась посидеть на скамейке в ближайшем дворике. Был уже конец марта. Пахло весной. А оставшиеся во дворе островки пористого, как шоколад, грязного снега таяли и ярко сверкали на солнце. Она сняла свой новый, впервые надетый сегодня весенний ботинок. На пятке чулок противно приклеился к ноге.

— Больно? — спросил он.

— Больно, — ответила она, предвкушая, что сейчас он будет ее сладостно жалеть. Но он внимательно на нее посмотрел и подмигнул:

— Значит, ты жива, Хлорка. И это здорово…

Он не спрашивал ее ни о чем. Не хотел заставлять ее думать о вещах, которые еще утром казались ей настолько серьезными, что она пыталась ускользнуть от них таким высокохудожественным способом. Под пятку ей он положил свой сложенный вчетверо носовой платок.

И теперь она шла почти нормально.

К концу дня ей стало казаться, что все это происходит не с ней. Что это какая-то другая женщина живет своей счастливой жизнью и держится за руку какого-то былинного человека.

Ей казалось, что такое возможно только во сне.

А в жизни — непреодолимые барьеры интеллигентной стеснительности, такта, приличия и полной отчужденности.

Как только она сказала ему, как ее зовут, еще там, в комнате со страшной петлей, он тут же с радостью исковеркал ее имя и позже ни разу к оригиналу не возвращался. Хлорка, и все тут.

Именно поэтому ей и казалось сейчас, что все происходит не с ней. Флора сегодня умерла, повесившись на люстре. А беззаботная Хлорка носилась по городу и ощущала весну.

— Ты шить, Хлорка, умеешь? — спросил он ее весело.

— Да. Немного, — ответила она очень неуверенно, потому что никогда никому, кроме себя, не шила. — А что?

— Сейчас ко мне поедем. Зашьешь мне кое-что и собраться поможешь. — Он озабоченно взглянул на часы. — Бремя поджимает. Помчались.

Мчаться пришлось прилично. До остановки трамвая. Народу на ней было полно. Час пик в самом разгаре. Она не очень понимала, почему на ее долю выпал сегодня такой утомительный день. И почему она должна ехать куда-то и что-то шить. Но спрашивать об этом после всего, что было, казалось ей верхом идиотизма. Все равно, что задавать дурацкие вопросы во сне. И потом, во сне от этого всегда просыпаешься. А вот просыпаться ей сейчас совершенно не хотелось.

Округлый, желтый с красным, трамвай №17 пришлось брать силой. Не ее, конечно. Он затолкнул ее на подножку, на которой уже висели гроздья людей, а потом припечатал собой. Ей показалось, что кости у нее хрустнули, и она вдруг, с неведомой доселе заботой, обеспокоенно подумала о том, кто, доверчиво поджав лапки, прижился у нее внутри. Раньше ей такие мысли в голову не приходили. Раньше ей эгоистично казалось, что она неизлечимо больна.

Она ехала в этом трамвае, уткнувшись носом в прелое пальто какого-то затхлого гражданина, сдавленная, как цыпленок-табака, и впервые в жизни остро чувствовала, что счастлива.

Когда они наконец притащились к нему на Дегтярный, темп снизить он ей так и не позволил. Но радость пришла уже оттого, что она сняла наконец ботинки. Надев какие-то громадные тапки, прошаркала на кухню ставить чайник и варить картошку.

Квартирка была маленькая и очень чистая.

В коридоре и на кухне блестели на полу покрашенные в терракотовый цвет доски. Обворожительно пахло свежей краской, хоть ложись на пол и катайся, как мартовская кошка. Запах этот Флоре ужасно нравился.

Она впервые оказалась в квартире, где нет никаких соседей. После войны рухнувший дом отремонтировали, и по какому-то странному недочету на двух этажах оказались аппендиксы, которые так и оставили самостоятельными.

И когда он наконец усадил ее на деревянную табуретку и стал ставить на стол чашки, она позволила себе внимательно его рассмотреть. Нет, даже если бы он был хромой и кривой на один глаз, она бы смотрела на него с точно таким же чувством. Она одобрила бы любое его обличие.

Она уже не понимала, какой он, потому что привыкла, что он тащит ее за руку. Рядом с ним было уютно. Потому что веяло от него такой мощной теплотой, что какая-то там внешность не имела ровным счетом никакого значения.

Да и не было в нем ничего особенного. Был он крупный, мужикастый, русоволосый. Самый что ни на есть обычный. Вот только Флора таких в своей библиотеке никогда не видала.

— Ну, как настроение? — спросил он, делая ей бутерброд и на мгновение цепко впившись в ее зрачки. И улыбнулся. — Выглядишь прекрасно.

Для смертника. — И, заметив ее неловкость, с воодушевлением предложил:

— А поехали. Хлорка, со мной? Посмотришь на бескрайние просторы Родины. Пристроим тебя куда-нибудь.

Поварихой например. Я тебя с моей Таней познакомлю. Такая жизнь начнется! Нам люди всегда нужны.

Много раз потом она вспоминала этот день.

И думала передумывала, что могло бы из всего этого получиться, если бы она тогда согласилась. Если бы бросила свою библиотечную жизнь, авторитарную маму, если бы поехала на край земли, где живут и работают совершенно незнакомые ей хорошие люди.

Да нет, ничего бы у нее не получилось. Она сразу это поняла, когда услышала о «его Тане».

И хоть, как ей казалось, даже мысли такой не допускала, что может иметь к нему хоть какое-то отношение как женщина, а видно, все-таки сама себя обманула. Иначе почему стало ей так от этой Тани грустно?

А может, она просто себя уговаривала, что все равно ничего у нее бы не получилось, чтобы не сожалеть о прошлом. Ведь теперь, когда она получила так много тайных знаний вместе со всеми, кто собирался у Анны Яковлевны на квартире, она точно знала, что сожалеть о прошлом нельзя. Это разрушает будущее.

Но он все-таки сделал для нее то, о чем она не посмела бы даже помыслить. Узнав от нее, в конце концов, истинную причину всех ее бед, он думал недолго.

— Так, так, так. — Он сосредоточенно барабанил пальцами по столу. И разговаривал вроде бы сам с собой, глядя в пол:

— Значит, что ты собираешься делать, ты не знаешь… Так, так.

Ну, и что мы должны предпринять в сложившейся ситуации? — Он потер переносицу. Я предлагаю тебе одну вещь. Только не пойми меня не правильно…

Через десять минут, допив на ходу чай, они опять выбежали из дома. И он опять тащил ее на буксире. Флора со своей медлительной речью так и не успела ни возразить, ни членораздельно поблагодарить. Уже через полчаса они, под возмущенные крики уборщицы, перепрыгивали через тряпку, заметающую следы последних на сегодня счастливых женихов и невест.

Без пяти семь они вломились в маленькую конторку районного ЗАГСа, и он сунул ей под нос пустой бланк заявления и ручку.

У них над душой демонстративно стояла работница ЗАГСа в застегнутом на все пуговицы пальто. И не уставая, повторяла металлическим голосом: