Михаил Окунь - Нганасанка

Шумел-гремел юбилей Музея этнографии. Но хитрый дизайнер Славик, бывший мой одноклассник, оформлявший праздничную экспозицию и завлекший меня на торжество, подозрительно исчез в недрах старинного дворца, оставив друга дорогого на галерейке главного зала — пить шампанское с возрастными сотрудницами учреждения культуры. К шампанскому прилагались какие-то мелкие соленые крендельки, уместные разве что в пивном баре. И ничего более.

«Что-то здесь не то!» — подумал я и, покинув радовавшихся обилию шипучки музейных фемин, наугад отправился на поиски.

Я шел мимо убранных коврами покоев грузинского князя. Перед хозяином униженно мялись крестьянин в войлочной шапчонке и его носатая жена — вероятно, пришли просить у феодала отсрочки долга.

Позади осталась юрта казахов. Они гурьбой толпились у входа и завистливо глядели мне вслед.

Дальше стоял чум старого эвенка. Хозяин с двумя дочками сидел у маленького костерка. Скуластенькие девчонки вид имели удрученный — наверное, не пускал их строгий папаша на юбилейный банкет родного музея.

Чуть звякнули бубенчики на кухлянке камлающего шамана, будто подтверждая, что я на верном пути. Еще один поворот, наплыв невероятных кулинарных запахов, распахнутые двери небольшого зальчика — вот оно!

С размаху мимо двух секьюрити проскочил я на банкет «ближнего круга». А там…

Шкворчало в огромных серебряных чашах рагу. Купалась в красных лучах специального светильничка нежно-розовая буженина. Ощетинилась утыканная пластмассовыми иголками с насаженными на них мизерными бутербродиками-канапе жареная индейка. И прочее в том же духе. А среди груды ананасов и манго покоился на боку увитый зеленью искусно расколотый глиняный кувшин с неиссякаемо-журчащей водопроводной струей. Вот ведь орлы! — и классика не позабыли: мол, «Чудо, не сякнет вода…» Правда, ни одной печальной девы нигде в округе не обнаруживалось — ликование было всеобщим и полным.

Юными прекрасными жрецами этого храма жратвы были бесшумно скользящие мальчики и девочки типа «унисекс» в белоснежных кительках с перламутровыми пуговицами. А на отдельном столике было сервировано самое главное — французские и испанские вина, мартини, водки всевозможных сортов и видов. Среди них, как патриарх, возвышалась гигантская, покрытая искусственной изморозью бутыль с золотым краником внизу. Последний вызывал ненавязчивые, но вполне определенные ассоциации.

В центре небольшой группы девушек манекенного типа полыхала ярко-рыжая репа моего коварного друга — быть может, единственный отечественный овощ среди импортного изобилия. Приметив меня среди банкетных избранников судьбы, он округлил нетрезвые очи — проникнуть в эту пещеру Али-бабы я никак не должен был, хотя бы и твердил «Сезам!» до отупения.

После банкета праздник растекся по многочисленным закоулкам музея. Мы со Славиком, вновь объединившись, оказались в отделе северных народов. Меня усадили между двумя представительницами оных — пожилой и молодой. Внимание мое приковалось, естественно, к последней, сидевшей слева.

Юная студентка пединститута Зоя оказалась нганасанкой. Существует где-то на самом краю жизни такая вымирающая народность — их и уже меньше тысячи, а скоро и вовсе останутся от малых сих лишь курительные трубочки в витринах музея.

Как вымирают нганасаны? Просто и мужественно. Мать Зои вышла с коллективной попойки из двухэтажного дома городского типа с лопнувшими трубами и битыми стеклами, упала в сугроб и отключилась. И, занесенная метелью, ушла тридцатилетняя красавица к своим северным богам. Может быть, к тому же Писвусъыну — покровителю зверюшек, катающемуся на мышах. Старичок он настолько деликатный, что питается исключительно запахами. Возможно, и выпивает таким же неординарным способом. И, вполне вероятно, от щедрот своих дозволяет Зоиной матери нюхнуть время от времени какой-нибудь «писвусъыновки». Но что касается большего — ни-ни! Мол, хватит уже, допрыгалась, нганасаночка…

Через несколько месяцев после смерти жены отец Зои, ускоренно добравшийся до белой горячки, ушел в тундру, сел на кочку, упер двустволку прикладом в родной ягель, приладил стволы под подбородком и спустил оба курка.

Изнасиловали Зою в двенадцать лет — двое держали, третий делал дело. Потом, естественно, менялись. Порнокассеты с другими вариантами групповых оргий в нганасанский прокат на то время еще, видимо, не поступали.

Вообще же в поселке девственность до тринадцати лет не удавалось сохранить никому — так уж повелось.

Обо все этом я узнал от Зои несколько позже, а пока огненная вода напористо делала свое привычное дело. А, как известно, у людей Севера иммунитет к ней напрочь отсутствует. Соседка справа уже валилась мне на плечо, и кончилось дело тем, что она опрокинула на мои колени стакан спиртного — и ладно бы водки, а то мерзостного липкого ликера. Не зря же это зелье, по свидетельствам немногочисленных очевидцев, подают на шабашах вместе с прочей дрянью — гороховым хлебом, свиной требухой и т. п. Некстати вспомнилось, что близится конец апреля. Следовательно, Вальпургиева ночь на горе Брокен была уже не за горами (каламбурим как умеем).

Между тем брюки стали отвратительно подсыхать, при этом намертво приклеиваясь к их содержимому. Необходимо было что-то предпринимать.

Мне указали комнатку размером со стенной шкаф, практически весь объем которой занимала черная труба, чуть потоньше фабричной, исходившая из пола и улетавшая в потолок, и железная эмалированная раковина. Здесь мне и предстояло смыть свой невольный позор. Я стал набирать воду в горсть и с отвращением тереть собственные ляжки.

Внезапно в комнатенку, дверь которой не имела защелки, протиснулась заполярная красавица Зойка.

— Выйди, голубушка, — взмолился я. — Мне бы брючата замыть…

Но она, видимо почувствовав ответственность за оплошку другой представительницы Севера, застенчиво улыбнувшись, предложила:

— Давайте, я вам помогу. Жалко ведь — брюки совсем новые. Вот и тряпочка есть чистая…

Действительно, в руках у нее возник белый лоскуток размером чуть больше конфетного фантика.

Мы расположились лицом к лицу, разделяемые микроскопическим расстоянием, и смоченная в ледяной воде тряпица пошла гулять по моим ногам, поднимаясь от колен все выше. Раздосадованный, я думал лишь о том, как бы поскорее перетерпеть неприятную процедуру и вернуться за стол, пока на нем «еще было».

Внезапно я ощутил, что тряпка забралась уже в те области, которых не достиг треклятый ликер. Одновременно и с моей доброй самаритянкой произошли очевидные перемены: глаза ее прямым ходом ушли под лоб, голова откинулась, ослабевшие колени подогнулись, руки зашарили перед собой, пальцы торопливо затеребили брючную «молнию»… О Боже, сколь милосердно явил Ты мне Зоину слабость! — по счастью, именно такую, а не, скажем, пристрастие к тому самому зелью, что ведет ее народ к прямой погибели.