Майкл Перкинс - Злые компаньоны

— Не трогай меня. Терпеть не могу, когда ко мне прикасаются, к тому же это негигиенично.

— Дай мне затянуться от твоего косяка, тогда мы сможем посидеть здесь и потешиться над этой шайкой. Только взгляни — они похожи на собак в розовых кустах или кошек за диваном.

— А ты чем здесь занимаешься? Тебе вряд ли надо говорить, где твое место.

— Мне чертовски скучно, и это правда.

— Но посмотри на Энн. Парень, на тебе лежит ответственность. Она тебя выбрала, ты ведь не можешь вот так оставить ее, не завершив дело. Ты должен накачать ее.

— Я не хочу.

— Тогда, пожалуй, мне придется этим заняться, а?

Он сполз с дивана и почти тут же утопил свой член в ней. Я заметил, что при этом он старался не касаться ее тела. Какая-то добрая душа снова выключила свет, и я остался сидеть в темноте сам с собой.

Вскоре мне стало тепло, словно эта комната была обита мехом. Моя голова, наполненная гелием, начала пухнуть, уши краснели, затем глаза побежали от меня на длинных стебельках. Помещение, заполнившееся звуками от спариваний, превратилось в вереницу комнат, в которых раздавались все те же рычащие и сосущие звуки. С большого расстояния в мою ногу вцепился рот, словно вступив в зыбучие пески, а зубы защелкали у моих лодыжек. Я поднял ноги вверх, но рот последовал за ними, и теперь длинный язык лизал мое колено. Моя кожа стала столь чувствительной, что ей стало почти больно. Меня охватило сильное возбуждение, которое мне хотелось продлить до визга. Но визжать — значит рассеять чары, которые тела в этих комнатах наслали на меня. Мне хотелось ударить этот рот, но как причинить столь же невыносимую боль, которую тот причинял мне? Проблема взаимности все время беспокоила меня. Я чувствовал этот язык на своих бедрах, он был шершавым, как у кошки, теплый и опытный. Мои похолодевшие, съежившиеся, измученные гениталии начали разрастаться перед наступлением жаркой влаги, которой я раньше не ощущал. Я почувствовал, как настойчиво продвигаю бедра ко рту, стараясь коснуться своей окоченевшей, испытывающей боль плотью поверхности языка, но при первом прикосновении тот отстранился, будто активность сама по себе разрушает чары.

Я лежал и потел, сердясь на себя, подтягивая колени к подбородку, чтобы не касаться дышащего пола.

Я представил мать в такой позе. Похоже, это почти единственная поза, в которой я могу безболезненно представить ее: колени подняты, тело покрывается потом. Я помнил, как она, одетая в одной из тех длинных и довольно узких юбок сороковых годов, наклонилась над плитой, когда чистила ее. Ее задница (я больше не боюсь произносить это слово — у матерей тоже есть задницы, которые кого-то привлекали) вырисовывалась через юбку — два тощих холмика, похожие на буханки дешевого хлеба, которые извивались, пока она работала. Почему у нее два холмика? Помню, как думал, что у меня всего лишь один холмик с дыркой, как у пончика. Поэтому само собой понятно, что я думал о трещине между этими холмиками. В своем воображении я сравнивал эту дырочку с водостоком ванны. Теперь я понимаю, что это была довольно изощренная идея, но я в детстве никогда не считал себя наивным в каком бы то ни было религиозном смысле. То были озорные дни, когда мы баловались задницами друг друга, платили маленьким девочкам, чтобы те показали свои «прелести» (мы всегда посмеивались над этим словом, считая себя невероятно плохими), наблюдали за тем, как это делали собаки, и т. д. То было безмятежное время.

Понаблюдав за ее задницей, которая меня всегда гипнотизировала, я обычно шел в ванную, садился на унитаз, засовывал палец в свое заднее отверстие и с большим восторгом шевелил им, пока не наступало огромное удовольствие от того, что нащупывал дерьмо, которое побудил двинуться вниз по собственной канализационной трубе. Как мы напоминаем систему канализации и все, что пахнет…

Мать исчезла. В комнате закуривали сигареты. Через минуту все оденутся и станут прежними — я больше не мог ни касаться их, ни доверять им.

Чья-то рука схватила меня за ногу, которую я опустил на пол, совершив путешествие в мир ощущений. Я обрел хладнокровие, трезвость и топнул ногой по руке, надеясь вернуться в мир ощущений. Кто-то захихикал — это был не хохот, а сдавленное хихиканье, и я узнал голос Даниеля. Я застыл, ожидая, что он отпустит замечание насчет моей реакции.

— Чем ты занимаешься? — спросил он. — Развлекаешься в одиночестве?

Я решил некоторое время не разговаривать с ним, так что проще всего было уйти.

— Ты, маленькая кошечка, я долго не стану гоняться за тобой. Лучше иди сюда и получи это сейчас.

Внимательно внемля ему, я слышал, как он поднялся и сдавленно простонал. Я чувствовал себя подобно школьнику, самые интимные мысли которого стали известны; мои щеки горели, уши пылали. «Вот сукин сын», — подумал я. Я ждал, когда он предпримет еще что-то, и думал, как на это реагировать. Мне пришло в голову играть по слуху (как я отчаянно решил поступать, потому что не верил в твердые правила, поскольку всякая ситуация временами таила в себе больше неприятностей, чем того заслуживала).

Он приближался. По его дыханию, запаху пота и секса я понял, что он приблизил свой передок к моему лицу. Я думал, не подбила ли его Энн на это.

— Давай же, хватай это, — сказал он.

Я пожалел, что у меня нет ножа, но мне пришлось обойтись руками. Мой кулак угодил в мягкий белый овощ его гениталий, и он издал противный звук, подобно тому, как спускает воздушный шар. Жаль, что я не видел испуга в его глазах — зрачки превращаются в точки, веки плотно закрываются. Он рухнул на пол, хватая воздух и постанывая от боли.

Когда это произошло, загорелся свет. Все стояли и смотрели, точнее, уставились на меня, словно я прервал сеанс. Даниель катался по полу, не издавая ни звука — столь сильна была боль. Вероятно, он наслаждался ею. Остальные страдали вместе с ним, за исключением Энн, которая подошла и села рядом со мной. Она начала поглаживать меня, словно это я пострадал. Она улыбалась; похоже, она гордилась мною.

— Хорошо, вечеринка окончена. Скотт, пожалуйста, отведи Даниеля домой.

Игра закончилась. Усталые актеры начали собирать свои аксессуары и костюмы, готовясь отбыть домой. Наступило полное изнеможение, которое охватывает труппу за кулисами после особо трудного спектакля. Некоторые подошли попрощаться с Энн. Даниель, которому помогли встать Скотт и его новая подружка, даже удостоил меня взгляда.

Когда все ушли, Энн сказала:

— Даниель как-то раз отхватил руку одному мужчине мясницким ножом.

Она сказала это почти бесстрастным голосом, но вцепилась в мою руку, словно я каким-то образом нанес удар по всем силам в мире, которые отравляли ей жизнь.