Эммануэль Арсан - Нея

Через три недели дом полностью отделан бригадой рабочих, трудившихся день и ночь. Это была не слишком большая работа. Только кухня представляла собой какую-то серьезную проблему: не знаю, какую глупость сказала отцу, но однажды утром я поднимаюсь в восемь часов, чтобы вытащить его на прогулку. Он на удивление послушно составляет мне компанию.

Утро мы провели в Багатель Разгардан, где устроили пикник. После ланча мы отправились на прогулку. Для реализации следующей части своего плана я приняла решение: схожу с ним в музей Виктора Гюго на площади Вогезов. Ему всегда нравился Виктор Гюго, особенно фантастическое направление его творчества: «Труженики моря», «Бюг Жаргаль» и так далее. Как только мы входим в музей, он начинает действовать. Он знает каждый рисунок и все издания различных книг. Его жесты и скорость, с которой он движется, напоминают мне моего отца десятилетней давности. Это метаморфоза. Но она заканчивается, лишь только мы выходим на улицу. Снова медленная, неуверенная, пугающая меня походка. Я тащу его в кино, так как возвращаться домой слишком рано. Мы идем на шестичасовой вечерний сеанс, а после фильма я заявляю, что хочу пить. Заходим в кафе на Елисейских полях, и я сразу направляюсь к телефону. С кухней все в порядке, и повар-экономка, нанятая неделю назад, как и супружеская пара (он дворецкий, а она горничная) на своих местах.

— Да, обед будет готов к девяти. Мадемуазель нечего беспокоиться.

Мне бы хотелось последовать ее совету, но мадемуазель все же беспокоится. Обратно я везу отца на такси. Когда мы приезжаем в Нейи, вместо того, чтобы войти в дом через вход для слуг, как он обычно делает, я останавливаюсь перед главным входом. Он мгновение колеблется, но следует за мной без всяких возражений, как делает это с самого утра. Я предчувствую его изумление — везде горит свет. Уже сам факт покраски входной двери существенно изменил внешний вид дома.

— Это Жюльенна, папа.

Я представляю наше сокровище, только что открывшую дверь и вежливо приветствовавшую отца: «Добрый вечер, мсье».

Поднял брови, но по-прежнему никаких комментариев. Жюльенна уходит. Отец делает движение, словно собирается последовать за ней на кухню, но я говорю ему:

— Нет, папа, пожалуйста!

И веду в его старый кабинет.

Я испытываю какое-то робкое беспокойство, входя туда, ведь мне было так весело здесь когда-то. Это уже не кабинет, но и не спальня — напротив, как мне кажется, идеальное помещение для состоятельного мизантропа. Я вставила новую дверь и избавилась от всякой мелочи, назначения которой никогда не понимала, перенеся ее в ванную комнату. Его дешевый диванчик заменен хорошей и очень большой кроватью, на которой разбросаны большие диванные подушки. Все подобрано в соответствующих тонах темно-бордового, каштанового и желтовато-коричневого цветов. Я оставила ему только одну из его старых картин, абстрактно напоминающую спокойную жизнь, непритязательную и, как мне кажется, успокаивающую. Не знаю, почему говорю «успокаивающую» — может быть, потому что я ищу некоторого утешения… Во всяком случае, я отобрала и несколько книг. Мне снова стало немного весело, потому что, по-моему, и у отца, и у меня одинаковые вкусы в литературе, что обычно выводило маму из себя. Отец всегда до безумия любил то, что он называл своими глупыми книгами. Но это было просто выражением привязанности, потому что он любит эти книги так, как любят пушистого домашнего любимца: начиная с «Саги о семье Фенуйяр» и кончая «Лакки Льюк», серией романов от Фредерика Сулье до Понсона дю Террайля. Но, насколько я знаю, у него должны быть и его любимые историки и биографы: Сен-Симон, дневник Эстуаля, Босуэлл… Мне кажется, я могла бы наизусть отбарабанить список книг, которые он взял бы с собой на необитаемый остров (а не подталкиваю ли я его к мысли об этом острове?). Также имеется хорошее собрание детективов на английском языке.

Эти детективные романы, на мой взгляд, своего рода тест: в то время, когда отец был наиболее занятым человеком и возвращался измученным из какой-либо деловой поездки, он за один вечер проглатывал увлекательный детектив. Мама, у которой обычно накапливалась целая масса проблем и вопросов по дому, ведению домашнего хозяйства, детским каникулам и так далее, выходила из себя из-за его тихой абсорбционной способности книжного червя.

Отец идет за мной следом. Входит в комнату и с интересом оглядывается, потом его глаза встречаются с моими, и он спрашивает:

— Что это? Что это, Нея?

— Твоя комната.

— Но — я был счастлив, когда…

— Извини, папа, я не показала тебе телевизор. Вот он. Взгляни.

Я привожу в действие скользящую панель, за которой на регулируемом штативе размещен телевизор, что позволяет поворачивать его под углом к кровати и лицом к креслу, стоящему рядом с большим окном в нише комнаты, выходящим на улицу, на каштановые деревья…

— Тебе не нравится?

Отец снова смотрит на меня. Он придвигается ближе и необычно пристально вглядывается в меня. Это совсем не похоже на его прежний взгляд: какое-то новое выражение. В нем вся печаль, которую я чувствовала в нем со времени моего приезда, однако с ясным сознанием и глубиной его прежней манеры поведения.

— Почему ты сжимаешь мне руку, Нея?

— Я оставила в комнате Марселлы все как есть, папа, с телевизором, большим коричневым креслом и твоей кроватью. Единственное, что ты в случае своего возвращения туда обнаружишь, — я тщательно убрала всю комнату, потому что она отдавала затхлостью. Все, как и было… Только для тебя…

Отец ходит взад и вперед по комнате, снимает с полки одну, нет, две книги. Он обнаруживает книгу, о которой часто рассказывал мне с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать или что-то около этого: «Новая наука» Вико, неаполитанского священника восемнадцатого века, в переводе Мишле.

— Антикартезианская [10] Картезианство — учение французского философа-дуалиста Рене Декарта (1596–1650) и его последователей. , смотри, — говорит он мне. — Человек своего времени, однако больше, чем просто человек — человек истины, выступающий против глупого монотеизма [11] Монотеизм — единобожие. , ограниченного рационализма твоего Декарта…

— Он не мой Декарт, папа…

— Вико — отец человека науки… Вот почему он назвал это «Новой наукой»… «Новая наука», — с запинкой произносит отец. — Я не знал, что у меня еще сохранилось это издание… Перевод Мишле сделан не очень хорошо, я всегда говорю себе, что однажды я сделаю свой… Было бы так чудесно сделать настоящий перевод «Scienza Nuova»…

Медленно он ставит книгу на место на полку. Несмотря на сквозящее разочарование в его речи, я чувствую, что он полон любопытства, изумленного любопытства, как будто удивляется, что еще жив, еще способен думать. Он подходит к креслу у окна, садится в него и просит: