Эммануэль Арсан - Нея

Я показываю на свой ремень безопасности, и он поворачивается, чтобы пристегнуть свой.

Въезжаем в Женеву. Я возвращаю взятый напрокат автомобиль. Морис достает мой чемодан из багажника, и я несу его. Очень светло. Мы предъявляем свои паспорта полиции аэропорта, и Морис проходит, как и все другие пассажиры. Не знаю почему, но я вообразила, что его отведут в сторону и все займет намного больше времени, чем обычно.

В самолете мы обмениваемся лишь несколькими фразами:

— Хочешь кофе?

— Нет, большое спасибо… не сейчас…

— Эта еда в полете действительно ужасна… Извини, я имела в виду… Я думаю…

— Не имеет значения…

Остановка в Риме кажется вечной. Мы ничего не можем сказать друг другу… ничего, что можно было бы сказать, сидя в откидных креслах в здании аэропорта, в присутствии людей, снующих взад и вперед, с регулярными громкими объявлениями о взлетах, посадках, задержках рейсов…

Мы прибываем в Валетту в семь вечера. К счастью, дни уже становятся длиннее. Впервые в жизни я заказала вертолет, чтобы он доставил нас прямо в Неанду. Морису я об этом не сказала.

— Вертолет! И ты говоришь, что будем на месте через полчаса?

— Двадцать минут… В противном случае мы прибыли бы только в полночь или что-то около этого…

Из нашей прозрачной пластмассовой кабины Морис смотрит вниз, и я, как и он, тоже рассматриваю окрестности под нами. Только вертолет дает человеку ощущение полета без двигателя. Мы видим весь город, огороженный стенами, нам удается рассмотреть отдельных прохожих. Я даже разглядела красный шарф на одной из женщин…

Хэм, один из двух шоферов в Неанде, приезжает встретить нас в «рейндж ровере» на плато, возвышающимся над гептандрией. Во время короткой и тряской поездки Хэм не замечает, как ритмично бьется моя голова между дрожащими бедрами Мориса. Ни поездка, ни акт не длятся долго, и когда я выхожу из машины, я все еще слизываю последние густые капли влаги Мориса со своих припухших губ.

На двух больших серебряных подносах много разных блюд и напитков, приготовленных мной. Белые и красные вина, шампанское, пиво и термосы с чаем, кофе, молоком со льдом, мандариновым и персиковым соками. Я оговорила два условия, касающиеся еды: все должно быть в небольшом количестве — кусочек того или этого, как в канапе; также все должно быть колоритно — зеленого, желтого и розового цветов. Шримс (мелкие креветки) обеспечивают розовый, а шафрановый рис — желтый цвет. Имеются маленькие зеленые шарики шпината a la Ricotta, а в специальной круглой кастрюле для подогрева на столе несколько ломтиков тушеного мяса вместе с бульоном с зеленью и цыпленком.

— Ты хочешь принять ванну или сначала поесть?

Морис колеблется.

— Думаю, лучше поесть, — говорит он.

Он снимает свой жакет, который, как я только теперь вижу, ему слишком велик. Он явно здорово потерял в весе… Развязывает галстук, расстегивает воротник рубашки и закатывает рукава.

Я замечаю татуировку вокруг всего правого запястья. Вглядываюсь получше. Это непрерывная цепочка трех повторяющихся букв: Неянеянеянея. Морис наблюдает за мной и улыбается. Во второй раз сегодня он улыбается мне.

— Татуировка запрещена в Белл Шассе, — говорит он. — Но у нас был приговоренный к пожизненному заключению, который убил целиком всю семью… Парень из Грисонса, кажется, он бродяжничал несколько лет и возвратился в свой кантон, где узнал, что кузен надул его с наследством. Он подал жалобу на него в суд, но вынесение решения все оттягивалось, и не было видно этому конца, поэтому однажды ночью он направился в дом к кузену потребовать свою землю обратно. Разумеется, кузен не хотел ее отдавать. Тогда он вытащил военную винтовку — оружие, которое каждый швейцарец имеет право хранить дома, — и застрелил хозяина, его жену и старшего сына. Затем поджег постройки и, сделав свое дело, направился в жандармерию сдаваться… Он научился делать татуировку на острове Бали. Он мог выполнить любую татуировку — ландшафт, голых женщин, змей… Он провел двадцать пять лет в Белл Шассе, и его, возможно, выпустят в будущем году… С ним расплачивались сигаретами: в день у него должно было набираться три пачки. Тюремщики знают, что он выполняет татуировки. Я даже думаю, что у двоих или троих из них имеются его наколки. Во всяком случае, они закрывали на это глаза… Моя рана не заживала примерно три недели. Однажды надзиратель спросил, когда мне сделали татуировку. Я притворился, что это старая… Это легко можно было проверить по моему досье в полиции… Но я сказал ему, что Нея означает «начало» и что у меня она уже много лет…

Разговаривая, Морис не забывал есть. Он попробовал всего, но, как мне кажется, в целом съел немного. Он берет кусочек пальцами, накалывает вилкой ломтик мяса, выпивает лишь несколько глотков красного вина и съедает чуть-чуть овощного супа.

Для меня о том, чтобы съесть хотя бы крупицу, не может быть и речи. Я немного похлебала суп просто лишь для того, чтобы составить ему компанию, и могу только смотреть на него.

Когда он закончил, мы проходим в пристройку с ванной, и, пока он раздевается, я напускаю воду. Он сразу же несколько раз моет голову шампунем. Выйдя из воды, говорит мне:

— В тюрьме мне всегда казалось, что мои волосы грязные даже после душа — мы принимали душ один раз в неделю, — и у меня никогда не было времени вымыть их тщательно, так, как я любил.

Я смотрю, как он вытирается, и предлагаю ему джеллабу, набедренную повязку или льняное белье. Он отказывается от всего, запахивая на себе купальный халат. Возвращаемся в мою комнату. Морис ложится на кушетку, под головой у него три подушки. Я сажусь совсем близко от него, но не привлекая к этому нашего внимания, ведь мы тщательно избегаем касаться друг друга. То, что у нас внутри, между нами, настолько сильно, что мы должны взвешивать даже малейшее движение. Морис счастлив, он медленно поднимает свою правую руку в мою сторону, разжимает пальцы, затем очень осторожно проводит ими по моему телу. Это жест Римского Папы. Я чувствую, что меня приобщают к помазанию, как содержащуюся в неволе королеву. Должно быть, у Соломона был такой же жест по отношению к своей любимой Суламите из «Песни Песней». Я закрываю глаза. Когда вновь открываю их, у Мориса отброшены полы халата, и в правой руке он держит свой возбужденный пенис.

Я также стаскиваю джеллабу, надетую, когда он принимал ванну. Кладу руки на свои колени и раздвигаю бедра. Левой рукой разжимаю губы влагалища и опускаю средний палец правой руки на клитор. Я очень осторожна в синхронизации своих движений с движениями Мориса. Он часто описывал мне в письмах, как он мастурбировал. Я знаю, что для него существенное значение имеет замедленность, равно как и точность образов, вызываемых им — он называет их «эпизодами», — которые ведут его (это его фраза) к «глубочайшему оргазму». Существует, утверждает он, разновидность мгновенного оргазма. Он включает только эпидермис, но не воображение и взращивает кульминационный пункт, который освобождает органы так же, как кусок мяса умиротворяет дикого зверя.