Дария Беляева - Нортланд

— Не трогай!

А потом я увидела, как крохотная, тонкая ранка затянулась у меня на глазах, такая незначительная, что почти сразу она стала ничем.

— Ты…

— Я был голоден, — сказал он. Голос его почти стал прежним. Он был пьян, но вовсе не так сильно, как мне казалось до этого момента. Его повадки изменил голод, а не алкоголь. И Рейнхард все еще не наелся.

— Тебе нельзя здесь оставаться, — сказал он. — Да и у меня есть дела.

— Я не уйду без Роми.

— Я знаю. Я запру тебя в комнате.

— Запрешь меня в комнате? Почему я вообще должна тебе верить?!

— Ты не должна, — сказал он. Рейнхард не закончил фразу, я была в состоянии сделать выводы сама. Даже в самом худшем случае, даже если он придет за мной, чтобы питаться мной, это будет лучше, чем если я останусь здесь, среди полусотни (или больше) таких же хищников, как он, только совершенно мне незнакомых.

Я первая шагнула на лестницу, обойдя Рейнхарда.

— Да, — сказала я. — Пойдем. Пожалуйста, не обмани меня.

Твоя честность — моя единственная надежда. Но этого я говорить не стала. Я не хотела быть беззащитной, это могло пробудить его аппетит.

Мы снова поднялись в холл, и я прошла рядом с ним, словно его жертва. Он приобнял меня, легко, едва ощутимо, но это прикосновение принесло мне приступ страха, я видела, как дернулись его ноздри, он учуял. Голод делал его сверхчувствительным. По сути, Рейнхард не сделал ничего достаточно страшного, ничего уровня Дома Жестокости, но крошка Эрика Байер всего лишь маленькая, капризная трусливая девчонка, испугавшаяся слишком жесткого петтинга.

По сравнению с жизнью людей вокруг, каждая секунда, проведенная с Рейнхардом была раем. Тогда отчего же мне было так страшно?

Мы проходили мимо одной из комнат, открытой настежь. Я увидела белое фортепьяно, клавиши его были в пятнах крови. Я вспомнила подушечки пальцев Рейнхарда, измазанные в крови, и вздрогнула. Так вот кто вырывал из инструмента эту атональную, отвратительную мелодию.

— Ты знал, что я здесь?

— Увидел через Ханса, — сказал Рейнхард. — Далеко не сразу. Я был несколько занят, как ты понимаешь.

Я отвела глаза от фортепьяно и увидела бокалы с шампанским, стоящие на полу. В некоторых из них искрилась золотистая жидкость, в других она уже порозовела. Бокалов был десяток или около того, в них или мимо то и дело капала кровь. Я взглянула вверх и увидела женщину, подвешенную под потолком. Вдоль ее живота шла алая линия, словно делившая ее надвое, и была она не одна.

Ее тело покрывали набухшие кровью следы от плети, вскрытые ножом, как нарывы. Рейнхард показал ей язык, проходя мимо. А я так и не решилась посмотреть в ее лицо.

Он закрыл меня в соседней комнате, так что при желании я могла подглядывать за ним. Но я не хотела ничего, кроме как лечь в кровать и закрыть глаза. К счастью, это мое желание оказалось выполнимым. Я залезла в испачканную кровью и пятнами спермы кровать и засунула голову под подушку.

Шум в ушах был как шторм, море моего разума было неспокойным, а берега я совсем не видела.

Рейнхард пришел за мной. Когда он открыл дверь, я посмотрела не на него, а на Роми рядом с ним. Роскошная одежда на ней была порвана и приблизилась теперь по своему качеству к тому, что она предпочитала носить в своей обычной жизни. Сначала я не увидела на ней никаких следов ножа, огня или плети, однако открытая кожа в местах, где порвалась одежда, сама походила на раны.

— Роми!

Она подняла руку, с трудом, словно бы несла в ней что-то тяжелое, без инициативы помахала мне. Я кинулась обнимать ее, но она отпрянула. Только, когда Роми развернулась, я поняла, почему. Блузка на ее спине вся пропиталась кровью.

— Роми, я…

Роми развернулась с неожиданной ловкостью, щелкнула меня по носу.

— Не ной.

— Ладно, — сказала я. Снова потянулась ее обнять, но на этот раз отпрянула сама.

— Что ж, — сказал Рейнхард. — Давайте завершим эту сцену счастливого воссоединения. Если, конечно, вы спешите.

Мы тут же, словно по команде, повернулись к нему, готовые идти за ним, куда он скажет и делать все, что он скажет. Влияние — это просто, даже слишком. Он мог спасти нас, поэтому слушаться его казалось чем-то само собой разумеющимся. Мы шли за ним, словно овечки, но какое же это было облегчение — подчиниться кому-то, кто видим и значим, кто правда что-то может.

Мы с Роми не разговаривали. Я не знала, что ей сказать, как помочь ей жить дальше. У меня не было слов, не было соответствующего опыта, я боялась ее, как боятся слабых и больных людей. Не потому, что они могут причинить тебе вред, а потому, что ты можешь причинить вред им. Она казалась хрупкой, как стекло.

Мы спустились вниз и никто не остановил нас, словно бы мы не вполне существовали. На нас обращали внимания не больше, чем на плащ Рейнхарда. Он отмечался, проходил контроль, разговаривал с кем-то, а мы стояли тихо, боясь лишний раз вдохнуть. Я больше не переживала о том, что я невидима. Я хотела сократить свое существование до как можно более крохотного масштаба, я хотела, чтобы никто меня не замечал.

Трагедия и одновременно грамотная политическая стратегия Нортланда заключалась в том, что любого человека можно было довести до такого состояния. Разными методами, но любого. И вот уже никому не хочется быть видимым, значимым, реальным. Я понимала, что после этой ночи смогу принять много больше. Права, обязанности, общество — все это были просто слова по сравнению с тем, что происходило в Доме Жестокости. Все, что мне нужно было теперь — это покорность, гарантирующая, что я останусь целой хотя бы ненадолго.

Даже не навсегда. Быть может, крошка Эрика Байер, ты не героиня, но разве ты готова быть героиней с избытком воли и недостатком конечностей?

Дом Жестокости однажды явят Нортланду официально, когда все будут готовы. И тогда станет ясно — может быть еще хуже. Дом Жестокости нужен, чтобы показать, что значит хуже, где на самом деле ужас и боль.

Мы вышли на улицу, я увидела рассвет — серо-розовый, готовый засиять, победный. Я как никогда почувствовала, насколько мир неотделим от меня, как сильно он (а вернее мой способ видеть его) выражает все мои беды, надежды и чаяния. Я выжила, и Роми шла рядом со мной, так что можно было почувствовать тепло ее руки, если сосредоточиться. Рейнхард вклинился между нами, приобнял нас обеих, и мы прошли мимо вышедших на смену охранников с серьезными, сонными лицами.

А ведь это были люди, выросшие главными героями своего непрерывного внутреннего спектакля и способные производить в голове не только слова. Но я понимала. Кто угодно сделает что угодно снаружи Дома Жестокости, лишь бы не оказаться внутри.

Солдаты разъезжались. Машины их казались мне отдохнувшими этой долгой ночью, да и сами солдаты выглядели свежими, словно бы крепко спали положенные восемь часов. Кое-кто из них вел с собой людей из Дома Жестокости. Все равно, что кошка, схватившая полуживую мышку, чтобы поиграться с ней еще. Я ничего не могла спросить у Рейнхарда, язык прилип к небу самым капитальным образом, казалось любое слово будет стоить мне крови и плоти. Я шла, запахнув халат, чтобы не было видно платье Дома Милосердия. Роми совершенно не стеснялась, ее заботы были насущнее, физиологичнее моих.