Дария Беляева - Нортланд

Солдат на коленях перед государством, превратившим его в машину для убийства. Но между Рейнхардом и Нортландом была я, босая, в летнем платье и с плетью, зажатой в ладони.

Я размахнулась и ударила его, но рука моя быстро ослабла, и плеть лишь едва хлестнула его по щеке.

— Продолжай, — сказал он. — Но это интересный выбор.

Я криво улыбнулась ему, взвесила плеть в руке. Ему не будет больно, подумала я, он просто издевается надо мной, хочет посмеяться на тем, как я пытаюсь сохранить чувство собственного достоинства. Я дразнила себя, словно собаку. Возьми-ка эту палку, крошка Эрика Байер, и пройдись вдоль забора, собранного из твоих страхов, предубеждений и комплексов. Выдержит ли цепь тогда?

Ему не будет больно.

Он пугает меня, ему нравится проверять меня на прочность. Ему весело, потому что он может сделать со мной все, что угодно, и это бурное море вероятностей заставляет меня дрожать от ужаса перед ним.

Однажды я так сильно любила его. До того, как он стал кем-то, кто питается страхом. Рейнхард был чем-то иным, бесконечно внешним по отношению ко всему, что я знала.

Он был кем-то, кто наблюдал за нами, и я вдруг поняла, что окончательно лишилась его, уступив этому существу, холодному, крайне изощренному, завораживающему и ужасающему. Странному.

В отличии от Рейнхарда, он умел говорить, однако целью его не был коммуникативный акт в привычном для меня смысле. Он имел с людьми намного меньше общего, чем казалось. И если он и обладал чем-то человеческим, это были слабости. Трогательные слабости богача.

Но в нем не было способности к милосердию, не было умения чувствовать вместе с другими. Он был насмешкой над тем человеческим существом, о котором я заботилась. Рейнхард прежде, не обладая моим языком, как и все люди, искал одобрения и любви, он хотел тепла, потому что замерзал в своем неврологическом одиночестве.

Рейнхард сейчас был расщепленным надвое, разрезанным напополам, искаженным человеческим образом. И если ему будет нужно, он не задумываясь уничтожит моих друзей. Все, что у нас есть — его хрупкая благодарность ко мне. Тонкая мембрана между его абсолютной властью и моей беспомощностью.

Так кто такой на самом деле Рейнхард Герц? Ужас в его первозданном виде, отчужденная от нас, людей, чудовищность, потому что других монстров в нашем мире нет. Он кажется всем нам чуждым, потому как мы не хотим такими быть.

Человеческая тьма, втиснутая в униформу и институционализированная во власть.

Никакого смысла в рамках традиционного рассудка в Рейнхарде не было. Потому что в той темноте, откуда все мы пытаемся вырваться, никакого рассудка нет.

И все его слова ложь хотя бы потому, что единственный их смысл, предназначение — скрыть на время ужас, который проник в него. И этот ужас — часть Нортланда, политическая система, экономика, искусство — все пропитано им.

Тогда я ударила Рейнхарда со всей силы. Он коснулся пальцами ссадины на щеке. Она медленно бледнела. И я ударила снова, я била его опять и опять, чтобы понять, что он такое, чтобы самой погрузиться в то, что породило его.

Он смеялся. Я хлестала его по щекам, и с неизбежностью появилась кровь. Видимо, я рассекла его десну, потому что зубы его показались мне розоватыми. Раны затягивались быстро, но кровь оставалась. Ее становилось все больше и больше, и это казалось совершенно сюрреалистическим в отсутствии каких-либо видимых повреждений.

Скрытое отвращение.

Тоска и тошнотворное ожидание боли.

Я била его снова и снова, и он наслаждался тем, что я вела себя, как он. Я била его с ожесточением, надеясь подчинить, и в то же время зная, что это невозможно. Когда ему наскучило это, он вдруг перехватил меня за запястье, так быстро, что я едва заметила движение. Он подтянул к себе мою руку, сцеловал гранатово-красные капли с моих пальцев, а потом так сжал мое запястье, что я выпустила плеть.

Он медленно встал, прошел к столу и взял бутылку шампанского. Неторопливо откупорил ее, а когда золотая жидкость с шипением поспешила освободиться из бутылки, он вылил ее на себя, смывая с лица кровь. Я подумала, а ведь это шампанское стоит, наверное, так же дорого, как ночь в номере роскошного отеля.

— Хочешь? — спросил он. Я покачала головой. Рейнхард взял с собой бутылку, прошел к кровати, снова схватив меня за руку.

— И что ты почувствовала?

— Удовольствие, — сказала я. — И страх.

Он толкнул меня на кровать, открыл какую-то обитую красным бархатом шкатулку. В ней были конфеты. Он взял одну, запил ее шампанским.

— Интересно. Но тебе понравилось?

Мне было сложно ответить на этот вопрос. Рейнхард взял еще одну конфету, поймал меня за подбородок. Я открыла рот, и он положил конфету мне на язык. Солено-карамельная, божественно мягкая сладость, казалось, растворяется у меня во рту.

— Что это?

— Карамель с соленым маслом.

Я невольно улыбнулась, сладость была до того хороша, что почти заглушила страх. Рейнхард сделал еще глоток шампанского, поставил бутылку. И я вдруг спросила:

— Я тебе вообще нравлюсь?

— Странный вопрос. Тебя бы здесь не было, если бы ты мне не нравилась.

Я сама продолжила эту фразу, проявила ее внутреннее содержание: возможно, тебя бы вообще нигде не было.

Он вдруг подтянул меня к себе за ногу, принялся расстегивать пуговицы на моем платье. Я перехватила его за запястья, и несколько секунд мы смотрели друг на друга. Я никогда не представляла себе, что взгляд может быть сортом ласки, частью любовной игры.

— Хорошо. Мне нравится, что у тебя большая грудь.

— Ты что издеваешься?

— Да.

Я попробовала сесть, но он удержал меня.

— Да, ты мне нравишься, Эрика. Ты нежная, пудрово-пыльная, если уж использовать поэтические сравнения, испуганная, хрупкая. Мне хочется прикасаться к тебе, мне хочется целовать тебя, потому что когда-то ты дала мне очень многое. И хотя сейчас я не в силах оценить твоего дара по-настоящему, у меня осталось желание быть с тобой.

Он уткнулся носом мне в шею.

— Мне нравится, как ты пахнешь, мне нравится все — твой страх, твой парфюм. Мне нравится трогать тебя, нравится, что у меня может быть что-то настолько…

Он принялся стягивать с меня платье, медленно, словно раздевал меня в первый раз.

— Беззащитное, — закончил он, погладил меня по шее, пальцы его чуть надавили на жилку, в которой билась вся моя жизнь. — Убить тебя даже слишком легко.

Он с нежностью поцеловал меня в губы, и я ответила ему. Приподняв меня, Рейнхард стянул с меня лифчик, а затем и белье. На этот раз он был очень ласков со мной, словно я и вправду была очень, очень хрупкой.

Впрочем, наверное, для него это и было правдой. Мне вдруг показалось, что это наша первая близость, и я испытала соответствующий стыд. Страх перед ним заводил меня, но в то же время обездвиживал. Рейнхард целовал мою шею, плечи. Звенящая струна его нежности казалась мне опасной. Словно он был на грани того, чтобы причинить мне боль или искусно делал вид, что раздумывает об этом.