Сладострастный монах

Увиденное вызвало во мне странные чувства, в которых смешалось предчувствие дурного и неизведанные прежде желания. Как бы то ни было, я отдал бы всё за то, чтобы оказаться на месте отца Поликарпа. Как я завидовал ему! На лице монаха запечатлелось выражение неземного блаженства, отчего по моим жилам разлился огонь, я весь пылал, а сердце безумно колотилось. В довершение всего жезл Венеры, что я сжимал в руке, стал таким твердым, что с легкостью мог бы продырявить перегородку. По всей видимости, монах закончил свое дело, ибо он слез с Туанетты, открыв ее моим ненасытным взорам.

Глаза ее затуманились, щеки пылали, а руки безжизненно свисали с кровати. Видимо, она очень утомилась. Грудь вздымалась и опускалась. Время от времени Туанетта напрягала бёдра, издавая при этом звериный храп. Глаза мои так и шныряли по всем закоулкам ее обворожительного тела, каждую частичку которого я мысленно покрывал горячими поцелуями. Я сосал розовые завершения больших округлых грудей, вылизывал ее поджарый живот, но одно место более всего завладело моим вниманием — тщетно я старался оторвать от него взгляд. Вы понимаете, о чем я толкую. Как околдовала меня эта дуброва! Этот очаровательный цветок! Окружение черных кудрявых волос с приставшей к ним какой-то беловатой пенкой лишь оттеняло яркую киноварь. Я нутром чуял, что это место — средоточие вожделений. Никогда прежде мне не приходилось видывать женщину в столь непристойной позе.

Но вот монах восстановил свои силы и начал новую атаку. Однако его пыл превосходил его возможности. Когда он вытащил обмякшую пику, Туанетта схватила и, немало раздосадованная, принялась энергично трясти ее. Ее усилия, видимо, оказались не напрасны, ибо святой отец задергался в судорогах, как было до того.

Я не мог взять в толк, что вызвало конвульсии у монаха. Тут рука моя потянулась сами понимаете куда, и я познал новое ощущение, сила которого все возрастала, пока не разразилась столь мощным извержением, что я безжизненно повалился на кровать. На штанах у меня была та же беловатая жидкость, какую я заметил на бахроме вокруг туанеттиной щели. Опомнившись от восторга, я вновь прильнул к дырочке в стене, но было поздно. Разыграв последнюю карту и закончив увеселения, любовники уже натягивали на себя одежду.

После этого я четыре дня не мог очувствоваться, не переставая изумляться тому, что довелось мне увидеть. Это событие стало поворотным пунктом всей моей жизни. Теперь я знал, с чем связывать ощущения, возникавшие при виде хорошенькой девушки, и причина перехода от восторгов к успокоению перестала быть загадкой.

«Ах, — говорил я себе, — какое блаженство они испытали! Оба не помнили себя от радости. Какие наслаждения, должно быть, открылись им! Это и есть вершина счастья».

Такие размышления поглотили всего меня на некоторое время.

«Ну так что же, — продолжал я, — разве я не достаточно взрослый, чтобы проделать с женщиной то же самое? Думаю, я доставил бы Туанетте много больше наслаждений, поскольку во мне этой белой жидкости не в пример отцу Поликарпу. Да вот только мне невдомек, как же надобно поступать. Возможно, все произойдет само собой, стоит только очутиться поверх женщины».

Тогда я решил поделиться этими сомнениями со своей сестрой Сюзон, которая была несколькими годами старше меня. Красивая белокурая девушка с несколько ленивым взглядом, она возбуждала в мужчинах не меньший интерес, что и самая жгучая брюнетка.

Странно, что я, вожделевший каждую попадавшуюся на глаза девицу, ни разу не пытался пристать к Сюзон. Наверно, потому что видел её довольно-таки редко. Ее крестная, одна из самых состоятельных дам в нашем городе, определила Сюзон на год в монастырь, и вот срок обучения подошел к концу. Когда она возвратилась домой, я возгорелся желанием просветить Сюзон и разделить с ней восторги, каким предавались отец Поликарп с Туанеттой.

Теперь Сюзон виделась мне в новом свете. Я открыл в ней очарование, которого раньше не замечал. Ее шея и округлая упругая грудь были белее лилии. Мысленно я приникал губами к земляничкам, что венчали ее грудки, а желания стремились к центру и бездне блаженства.

Движимый неодолимым предвкушением, я решился разыскать Сюзон. Солнце клонилось к закату, сгущался туман. Еще издалека я увидел сестру, собиравшую полевые цветы. Когда и она заметила меня, едва ли ее посетила догадка, что я намереваюсь сорвать тот драгоценнейший цветок, каким она обладала. Торопливо шагая к ней, я обдумывал, каким образом дать ей понять, что мне от нее надобно. От нерешительности походка моя замедлилась.

— Что ты здесь делаешь, Сюзон? — спросил я, пытаясь ее поцеловать.

— Разве не видишь — собираю цветы, — смеясь, ответила она и вырвалась у меня из рук. — Завтра день рождения крестной.

Уверенность в победе поубавилась.

— Лучше помог бы мне собрать букет, — предложила она.

Вместо ответа я кинул ей в лицо несколько цветков, и она отплатила мне тем же самым.

— Сюзон, — предупредил я ее срывающимся голосом, — если ты еще раз сделаешь это, то я… В общем, тебе придется за это заплатить.

Словно желая показать, что ее нимало не испугали мои угрозы, она швырнула в меня еще пригоршню цветов. В этот момент я забыл о своей робости. Кроме того, теперь я не опасался быть замеченным, ибо становилось все темнее. Когда я кинулся на нее, она оттолкнула меня когда я поцеловал ее, она влепила мне пощечину; когда я повалил ее наземь, она извивалась подо мною, точно змея, но я крепко сжимал ее и через корсаж целовал ее грудь; когда я полез рукой к ней под юбку, она завопила и стала царапаться, как дикая кошка. Сюзон защищалась столь успешно, что я был вынужден отказаться от своих поползновений и со смехом отпустил ее, показывая тем самым, что намерения мои не были злостными.

— Сюзон, — примирительно начал я, — у меня и мысли не возникло причинить тебе какой-либо вред. Я просто хотел научить тебя тому, что пришлось бы тебе по душе.

— Могу себе представить, — ответила она дрожащим голосом. — Смотри, сюда идет матушка. Сейчас я…

— Дорогая сестричка, — оборвал я ее, — прошу тебя хранить о сем молчание. Я все на свете сделаю для тебя, коли ты не проговоришься. Легкий поцелуй в щеку явился своеобразным знаком согласия. Когда к нам подошла Туанетта, Сюзон не проронила ни слова, и мы втроем вернулись домой к ужину, на который пригласили отца Поликарпа, принесшего мне в подарок обнову. Временами в нем просыпалась совесть, и тогда он являл очередное свидетельство монашеской щедрости по отношению к приемному сыну Амбруаза. Такая расточительность не могла не породить подозрений относительно доподлинности версии о моем происхождении, но местные крестьяне, наивные и простодушные по преимуществу, не стремились знать больше того, что им было положено, а кто еще мог заподозрить скрытые мотивы, двигавшие благодетельными монахами? В нашей деревне они пользовались неподдельной любовью, были всем и каждому надобны и, вследствие этого, их окружал почет и уважение.