Ден Ковач - Сенсей. Сон Большого Города

Скамейка в глубине аллеи показалась ей достаточно удобной, и она села. Тишина. Вот, что отличает кладбище от всего остального мира. Тишина, в которой люди теряются и говорят шепотом. И двигаются шепотом. И это так отчетливо заметно, когда поют птицы. Стрекочут кузнечики. Много птиц на кладбище. Черная тень, мазнув небо где-то на периферии взгляда, стала черным силуэтом на соседнем могильном камне.

Она сняла белые кеды и подняла босые ноги на скамейку, было тепло. Обняла руками свои ноги в голубых свободных джинсах. Провела тонкими пальцами по подъему ступни. Ей нравились свои ноги и руки. Ей нравилось, что они такие тонкие и хрупкие. Ей нравилось чувство собственной уязвимости. Не слабости, нет, ты же понимаешь разницу. Уязвимости.

Черная тень, захлопав крыльями, перелетела на ограду могилы рядом с ней. Склонив голову, ворон смотрел на нее. Очень близко. На расстоянии вытянутой руки. Она видела его черные перья, жесткие и отдающие синевой, сильные крылья, которыми он еще секунду балансировал, вцепившись в ржавое железо ограды. Ворон смотрел ей в глаза. И стало жарко. Ворон смотрел, и она не могла понять своего желания, волной поднявшегося из живота вверх, до самых корней ее светлых волос. Давно она не испытывала такого желания. Она вела сейчас спокойную жизнь. Бурные беспорядочные и тщательно скрываемые ею связи остались в прошлом. Кажется, много лет уже она не чувствовала такого пламени внутри. И трусики ее стали мокрыми в одно мгновение. Она встряхнула головой и убрала волосы с глаз. Не проходило. Черт. Закусила губу и, склонив голову, заглянула в глаза птице.

Там плескалось море. Далекое море билось о берег. Там солнце садилось в это беспокойное море огромным красным диском. Там белый песок, и желтый янтарь, и черно-синее бесконечное море. И черные блестящие скалы, о которые с грохотом разбиваются волны. Такие глаза. Не заглядывал в глаза ворона. Никогда не знаешь, что там. Поверь мне.

Она, не понимая, что делает, стянула водолазку через голову. Ты знаешь, что мужчины и женщины делают это по-разному? Она делала это плавным движением своих острых плеч вниз. Локтями и плечами, выскальзывая из одежды. Как женщина. Как женщина, которой нравится, что на нее смотрят. Смотрят, когда она раздевается.

Черная ткань упала на поручень скамейки. Как будто легла под тень ворона. Тень к тени. Черное к черному.

Она опустила глаза на свою голую грудь. Небольшая грудь очень красивой формы. Ей нравилась ее грудь. Соски напряженные, наполненные желанием. Она знала, каким наслаждением будет сейчас любое прикосновение к ним. Она хотела этого. Ей было необходимо это прикосновение. Она взяла в ладонь свою грудь снизу, сжав своими большим и указательным пальцем сосок. Подняла глаза на ворона. Он смотрел. Весь подавшись вперед. Едва заметно покачиваясь и перебирая когтистыми лапами. Он смотрел на ее пальцы, сдавившие сосок. Смотрел, как она, почти прокусив губу, сжимает свою грудь.

Потом спрыгнул, взмахнув крыльями, на скамейку прямо к ее босым ногам. Поставил свою когтистую черную лапу на ее левую ступню. Черную уродливую лапу с огромными кривыми когтями на ее прозрачную белую ногу с тонкой беззащитной кожей, под которой синими прожилками вен билась ее кровь. Билась ее жизнь.

Она кончила, прокусив губу, почувствовав вкус крови и сдавив свою грудь, до боли и крика. Кончила с дрожью и глухим стоном, сжав ноги. Кончила впервые, не прикасаясь к себе между ног. Кончила, глядя в глаза этой странной черной птице. Кончила, глядя, как грубая когтистая лапа прикасается к ее коже.

Ворон, как будто выпил глазами ее оргазм, вытянул из нее дрожь и стоны. Мучительное напряжение, вытянувшее пальцы ног, добела вжавшиеся в старое серое дерево скамьи.

Она кончила. Ворон взлетел, тяжело хлопая крыльями, взметнув вокруг пыль и ветер от его крыльев, раскинул ее волосы. Черный силуэт стал черной тенью и сгинул где-то в глубине кладбища. Она осталась. Обнаженная и дрожащая от пронесшегося оргазма сучка.

Почему, собственно, сучка, спросишь ты меня. Совершенно, кстати, справедливо. Я отвечу. И объясню. Но тебе ведь необязательно называть ее так, правда? Итак. Скажи мне, пожалуйста, ты знаешь, как беспристрастно произносит слово «сука» ветеринар? У меня (не кстати) появился недавно один знакомый ветеринар, который сейчас предпочитает дегустацию вин стерилизации кошек. Но сейчас совсем не об этом. Хотя и об этом. Но позже. Если знаешь, как звучит это слово от ветеринара или дрессировщика, то знаешь и то, что у этого слова совершенно другой смысл. Я же говорю «сучка» скорее ласково и в этом же смысле. В этом же ключе, как сказал бы музыкант. Не оскорбительно. Хотя нотки агрессии, дерзости, бл*дства и грубости тоже есть в этом букете. И отчетливое сексуальное послевкусие. Так, наверное, сказал бы мой недавно знакомый дегустатор-ветеринар.

Оружием моей сучки был стилет. Ты, может быть, знаешь, что это за оружие. Появился во времена тяжелых доспехов. Острый, узкий, четырехгранный, входил в щели между стальных пластин. Убивал, естественно. Другого применения у этого ножа нет и не было. Бей им в сердце. На месте удара останется только небольшой порез, лезвие стилета очень тонкое. Одна-две капли крови. А внутри уже смерть. Улыбайся при этом. И ты будешь точно она.

Последние несколько лет были спокойны для нее. Бизнес, дочь, жившая с родителями Мари. Путешествия, которые она так любила. Закрытый внешний круг. Совсем без новых лиц. Без новых друзей, связей. И совсем без секса. Она не понимала, что изменилось сейчас. Включая Andrea Bochelli в своем красном быстром авто, она смотрела на ухоженные красивые руки на руле и не понимала, что изменилось. Что за странности? За ней много лет не водилось странностей. Она видела себя в зеркале и не узнавала себя. Как привыкла она видеть свое спокойное лицо с высокими скулами, равнодушными, плотно сжатыми губами без помады. Тонкий аристократический нос и мелкие морщинки вокруг глубоких прозрачных глаз. Странные глаза. Никогда нельзя быть уверенным, какого они цвета. Я не встречал таких глаз-хамелеонов ни у кого, кроме нее. Если Мари улыбалась, сеть морщинок разбегалась от глаз к вискам. Если улыбалась. Но сучка не улыбалась. Никогда. И не плакала, пожалуй, с тех пор, как потеряла многое и не нашла ничего. Да, наверное, последний раз она плакала, стоя перед огромными снимками Большого города. На третьем этаже прекрасного и белоснежного Музея Современного Искусства на 53-й стрит. Десять лет назад? Пожалуй, да. Это было десять лет назад. Десять или десять тысяч…

Из случайных текстов Сенсея

Для меня очень мало смысла в снимке, где нет человека. Безлюдный город – это пустота. Это кладбище, где дома – обелиски, склепы. Нет сюжета, нет истории, не за что зацепиться взглядом, если нет человека. Не с кем говорить. А я говорю со своими снимками. И они говорят со мной.