Римма Харламова - Моя смешная жизнь. Записные книжки и разные разности

Дед мой, папин папа, был весьма привлекателен: правильные черты лица, серо-голубые глаза, пенсне (перешел на очки только в старости), мускулы железные (зарядку делал с эспандером на ПЯТЬ ПРУЖИН); говорил при всем том с ужасающим идишистским акцентом. Не представляю, как это он в юности служил в Первой конной у Буденного, махал шашкой и кричал: «Уг-г-га!» Там он и с бабушкой, девятнадцатилетней революционной фельдшерицей, познакомился; а деду только исполнилось восемнадцать. Буденный даже был посаженым отцом на их «красной свадьбе». Мой папа родился морозной зимой двадцать первого года, когда бабушкин госпитальный бронепоезд остановился в городе Гомеле. На восьмую ночь молодой мой дед на телеге тайно привез раввина сделать папе обрезание. Революция революцией… По убеждениям дед, кстати, так и остался бундовцем и троцкистом; Троцкого всю жизнь ласково называл «Лев Давидович». Бабушка умерла гораздо раньше деда, он еще лет 25, наверное, вдовел. Но недаром говорят: «Если умирает муж – остается вдова, а если умирает жена – остается жених»; дед эту свою последнюю четверть века жил прямо как моряк – в каждом порту по девушке. Его отношение к своим необременительным романам ясно показывает записная книжка с адресами и телефонами. Он остановился у нас в Москве по дороге из Минска в Ленинград, где жила очередная его девушка (понятное дело, тоже бабушка). И вдруг сломал руку, попал в больницу. Мама стала искать в этой его книжечке телефон девушки: надо же ее предупредить, что дед не приедет. Ищет по страничкам первую букву ее имени – нет, первую букву фамилии – нет, букву Л – Ленинград – тоже нет; стала читать все подряд и нашла аж на букву «Р» – в разделе «РАЗНОЕ» (!) Между прочим, рука срослась криво; врач говорит деду: «Да ладно, не ломать же…» – а дед ему возмущенно: «Нет уж, ломайте, как же я девушек буду кривой рукой обнимать!»

Уже будучи студенткой учу в присутствии деда стихотворение Павла Васильева «К Наталье»: «…чтобы твое яростное тело с ядрами грудей позолотело, так, чтоб наглядеться я не мог». Дед возмущается: «Какая ггубая эготика!»

Бабушка, папина мама, в Гражданскую войну была фельдшерицей у Буденного, а в Отечественную стала фронтовым хирургом. В первые месяцы войны мой папа попал в окружение, от него долго не было вестей. Бабушка по 16—17 часов подряд оперировала, а в редкую минуту тишины шла в лесок, обнимала дерево, прижималась лицом к коре (чтобы никто не слышал) и молила Бога, чтобы он спас ее сына. И папа вернулся! Они вышли из окружения с оружием, документами и знаменем, так что СМЕРШ ни к чему не мог придраться; правда, весил папа после скитаний 36 кг. И вот я – вся такая дура-пионерка-атеистка – ехидно спрашиваю бабушку: «А если бы папа не вернулся, ты бы продолжала верить в Бога?» Бабушка тихо отвечает: «Тогда ты бы не родилась на свет и некому было бы задавать идиотские вопросы» – и все гладит сухой жесткой ладошкой мою глупую, бедную мою голову…

Еще немножко, связанное с Буденным. Папин учитель, академик Александр Львович Минц, в молодости служил в Первой Конной, там затеял первое советское радио (электричество добывали молодые бойцы, по очереди крутившие педали велосипеда без колес – типа динамомашины). И вот к его юбилею папин институт сделал подарок со множеством памятных намеков: вроде тачанка, а на ней три ракеты, на которых надеты буденновские шлемы; внутри бутылочки; одна с рисунком в виде трех пятиконечных звездочек (внутри коньяк), другая – с тремя пшеничными колосками (внутри водка), а на третьей изображены три свеколинки, и внутри натуральный самогон, моя мама специально за ним в деревню ездила. Александр Львович сказал, что со всеми поделится коньяком и водкой, но уж самогон выпьет сам, один, лично.

Папа закончил военную академию и служил потом в разных местах, в том числе на аэродроме в степи. Построили аэродром, крохотный военный городок рядом – и все, даже воды нет, привозят питьевую воду раз в трое суток в ржавой цистерне, а раз в неделю приезжает солдатская баня и расставляет брезентовый шатер. Командует всем этим некий генерал. Голос у него был жутко скрипучий, а сам он был ужасно нудный и приставучий. К примеру, видит, что солдатик что-то паяет, встает у него за спиной, долго наблюдает и, наконец, неторопливо спрашивает: «Что ты паяешь, солдат?» – и еще долго уточняет, задавая наводящие вопросы. Однажды в воскресенье обходит он городок снаружи периметра, видит, что пара лейтенантиков в увольнительной неподалеку на взгорке выпивают и закусывают, заходит, как водится, с тыла и внезапно спрашивает их: «С КАКОЙ ЦЕЛЬЮ ДЕЗЕРТИРОВАЛИ из расположения части?»

Жили мы, как и все, в сборно-щитовом домике; топили торфяными брикетами; снег зимой доходил до самого чердака. Вот мы как-то втроем: папа, младший мой брат Михаил и я, стоим на чердаке, смотрим в окошко, папа и говорит: «Снег такой глубокий, что можно в него сверху прыгнуть – и не будет больно». А братик четырехлетний, не успел папа договорить, тут же вмиг – хоп! – и сиганул в сугроб! Недаром друзья родителей называли нас «МиШустрик и РиМямлик» и говорили, что меня надо перед употреблением взбалтывать.

У брата Михаила и в четыре года характер был нордический, твердый. Я пошла в школу, в первый класс. Школа включала только четыре первых класса, зато завтрак на большой перемене привозили из столовой для летчиков и там давали САРДЕЛЬКИ С ПЮРЕ! Брат заявил, что он первого сентября тоже пойдет в школу, – и, конечно, настоял на своем. Взял папин портфель и, несмотря на свою невероятную подвижность, честно ПРОСИДЕЛ ВСЕ УРОКИ В КЛАССЕ, а на большой перемене с огромным удовольствием съел небывалые эти сардельки с пюре.

Брату шесть лет, а мне почти одиннадцать; во дворе дети играют в пинг-понг «на вылет». Старший мальчик Юра говорит мне: «Ну, ты, Сарочка!» Пока я размышляю, как это он не запомнил, что я не Сарочка, а Риммочка, абсолютно не сообразив, что он меня попросту обозвал жидовкой, мой младший брателло мгновенно среагировал (сеструху обижают!), вспрыгнул на стол для пинг-понга и ВЦЕПИЛСЯ ЗУБКАМИ В ГОРЛО мальчику Юре. Дома вскоре раздался жуткий стук в дверь, звон, вопли; мама открывает – стоит мамаша Юры и орет: «Уймите своего малолетнего убийцу!»

Замечу, что героизм моего братика был не столько связан с тем, что мальчик Юра был в два раза его старше, но именно с мамашей Юры. Например, однажды учительница весь Юрин класс оставила за что-то после уроков и предупредила, что сидеть будут, пока родители не придут забирать. Уже ЧЕРЕЗ ПЯТЬ МИНУТ ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ УРОКОВ прибежала мамаша Юры и долго орала на учительницу. Ее все боялись, кроме моего братика!