Игорь Куберский - Массажист

Я понял, за что, без объяснений. Это были отступные за его молчание. Откровенно говоря, я не знаю, насколько это было серьезно – его угроза. Брать на себя нераскрытое убийство, называть подельника? По пятнадцать лет мы бы с ним схлопотали, это точно, в лучшем случае мне бы скосили до десяти… Возможно, Володька не блефовал – жаловался на судьбу, одиночество; родители его умерли примерно в то же время, что и мои дед с бабкой, к которым я так и не успел, жилье отняли. Теперь он уверял меня, что зона для него – дом родной, а гражданка рвет сердце. Он хотел туда, обратно, в странный мир угрюмого рабства, в мир одинаковых роб и бритых голов, пятнадцать лет заключения – это то, о чем он мог только мечтать, и он мечтал взять в компанию дружка своего детства, – вдвоем было что вспомнить.

Семь тысяч долларов он считал нормальной платой за мою свободу. Примерно столько стоила тогда в городе однокомнатная квартира, и Володька, если уж карта шла ему в руку, готов был попробовать себя в новой жизни. Были бы деньги, а жилье и прописка – это не проблема, да и друг подсобит…

Семи тысяч у меня не было, только три, и я бы отдал их ему, будь он сговорчивей, но в лагерях да тюрьмах Вовка приобрел характер твердый, и не уступал. Он не собирался из-за моей финансовой несостоятельности обживать комнату в коммуналке. При моих связях я вполне мог раздобыть недостающие четыре тысячи. И правда, кое-какие связи у меня были. К тому времени я уже обзавелся большим кругом знакомств среди директоров магазинов, начальников всяких там баз и складов, жирующих на чисто совковском феномене товарного дефицита, были у меня среди клиентов юристы, менты, работники ОВИРА и ОБХСС, ЗАГСа и ГАИ, пожарной инспекции и бюро похоронных услуг… Мне было у кого занять требуемую сумму, но в то морозное декабрьское утро я сопротивлялся, выворачивал свои карманы, уговаривал, усовещивал, пытался наставить на путь истинный, юлил, малодушничал… Но чем красноречивей становился я, тем непреклоннее – друг моих детских и подростковых лет.

Пришли мы к тому, что я найду требуемую сумму. Но мне нужно было время. Мы договорились, что через два денька он зайдет ко мне и лучше, чтобы я был уже при деньгах, потому что ему терять нечего, и если что… И я согласился, и я его отпустил, хотя мог бы решить это дело сразу, не откладывая в долгий ящик. Отдавать ему деньги я не собирался: я уже понял, что это поезд в одну сторону и что мне придется доплачивать за каждую остановку, сколько бы их ни было впереди.

Два дня он не продержался – он допускал, что я могу исчезнуть, и позвонил на следующий вечер.

– Приезжай, – сказал я.

Он явился через пять минут, видимо звонил снизу из телефонной будки, следя за моей парадной. Он явно волновался и в то же время скрыто торжествовал – тюремный закон подтверждался еще одним примером: не было ничего проще, чем расколоть городского фраера, интеллигентишку – за такового он меня и принимал, поскольку я благоразумно умолчал о своем спортивном прошлом и воскрешении из полумертвых, впрочем, он моим прошлым и не интересовался.

Володька был удивлен, когда я, не предлагая ему раздеться, стал надевать зимнюю куртку.

– Чо ты? Давай капусту, и я того…

– Раскатал губу… – сказал я. – Мы договорились на завтра.

Он беспокойно посмотрел на меня, пытаясь прочесть мои мысли:

– Ты это куда? Капусту гони. Слово – закон.

– Капусту еще взять надо. Человек только сегодня объявился. Он мне должен.

– Ты чо, стрелку забил с ним?

– Догадливый, – сказал я, подхватывая спортивную сумку.

– А сумка зачем? – Володька верил и не верил мне.

– Кончай базар, – сказал я ему. – Хочешь денег, поехали.

Когда мы уже спускались по лестнице, я, чтобы развеять его подозрения, шлепнул сумкой о колено:

– На обратном пути продукты закуплю. На неделю.

Хлопок явно пустой сумки, в которой у меня были только полотенце и плавки, успокоил Володьку, привыкшего не верить, но так и не научившегося не бояться и не просить. Нарушив две из трех лагерных заповедей, мог ли он рассчитывать на успех… Мы сели в мою белую шестерку, стоявшую во дворе, я включил дворники, чтобы очистить заиндевевшее лобовое стекло, и вырулил на Средний проспект, забитый людьми, трамваями и машинами. Час пик уже миновал, но здесь возле метро «Василеостровская» народу было полно, и каждый второй пешеход норовил перебежать дорогу прямо у тебя перед носом. Нация самоубийц. Все страшно торопились, как будто было куда. Как будто все были заняты важными и неотложными делами. На дворе стоял всего лишь 1990-й год и делать было откровенно нечего ни дома, ни на работе. Володька сидел рядом, глядя вперед под машущие щетки дворников. Похоже, он не выспался, и их монотонное движение усыпляло его. Где он мог переночевать? Скорее всего, на вокзале. Я перемахнул через Тучков мост и по Кронверкской покатил вдоль Петропавловской крепости. В морозной дымке, выхваченный из мглы неба, летел над нами ангел на шпиле. Наверняка ему было холодно и одиноко там, на высоте 125 метров. Почти так же, как и мне – на сердце у меня лежала глыба льда.

– Чо это там, наверху, – перехватил мой взгляд Володька.

– Ангел-хранитель, – сказал я.

– Город охраняет?

– Да, и всех кто в нем, включая нас с тобой.

– Хуйня, – сказал Володька, – не верю я в это.

– Каждому дается по вере его, – сказал я.

– Вера тоже хуйня, – сказал Володька. – Вот деньги это не хуйня. Проверено.

Однако мысль о том, что он тоже храним, запала в него, и он слегка расслабился. Он больше не ожидал неприятностей с моей стороны, и на него накатила душевность, он даже почувствовал себя слегка виноватым передо мной.

– Ты меня должен понять, – сказал он.

– Я тебя понимаю, – сказал я.

– Ты же себе заработаешь, сколько хочешь…

– Само собой, – сказал я.

– Я подымусь и тебе отдам. Не скоро, но отдам. Сукой буду… Стану, как ты, массажистом. Научишь?

– Научу, – сказал я.

– Чо, серьезно? – аж перекрутился в мою сторону Володька.

– Вполне, – пожал я плечами, – если ты в принципе обучаемый.

– Я-то? – воспрял Володька. – Помнишь, в школе я математику хорошо рубил. Русский там, литературу, английский – это нет, а математику, физику…

– Ну и отлично, – сказал я, совершенно не помня каких-либо володькиных успехов на ниве обучения, он был закоренелый троечник. – Похоже, он ничуть не повзрослел – его развитие, как и у большинства простых людей, не знающих, зачем они появились на свет, кончилось в лет пятнадцать, и с тех пор к душевному багажу ничего не прибавилось, кроме горьких разочарований и лютых обид, породивших агрессию, озлобленность на весь свет, и восприятие себя как невинной жертвы жестоких обстоятельств.

Возле Иоанновского моста я припарковал машину и мы пошли по деревянному настилу, припорошенному свежим снежком. От мороза деревянные же перила заиндевели и искрились под светом старинных фонарей.