Теодор Рошак - Воспоминания Элизабет Франкенштейн

Она берет в руки маленький барабан, под который мы иногда медитируем. Легко ударяет по нему: так могло бы стучать сердце ребенка во мне. Я пристально смотрю на Виктора. Его взгляд устремлен на мое лоно, и я все больше воспламеняюсь; я словно читаю его мысли, и его желание передается мне. Его и мои мысли образуют круг: смотрящий и та, на которую смотрят, сливаются в одно существо. Близость его пальцев возбуждает невыносимо; я жажду, чтобы он коснулся меня. «Коснись меня!» — слышу собственный мысленный зов, но знаю: он не сделает этого. Постепенно начинаю ощущать пугающее тепло, которое исходит от моей плоти, сладостный жар, который, знаю, угас бы, если Виктор не просто бы смотрел на меня, а сделал что-то большее. Чувствую, мое тело начинает золотисто светиться; и в этом неземном жаре его и мое сознание соединяются в одно. Вижу себя в образе странного, прекрасного существа. Женщины? Или юноши… юноши с девичьей грудью, который невесомо парит над нами. Знаю, это я — он, она, фигура, сотканная из света. Какой-то миг — но сколько он длится? — нет ни Виктора, ни Элизабет; есть только это Другое, которое — мы оба.

— Я был чем-то другим, — говорит мне после Виктор. — Одновременно тобой и собой, юношей и девушкой. И парил в воздухе, как дух.

Я говорю, что испытала то же самое, но не могла удержать это чувство. Оно ускользнуло из сознания.

— Но я знала, ты желаешь меня, Виктор. Я чувствовала это. И никогда не усомнюсь в том, как сильно ты желаешь меня.

Наконец периодичность моих месячных стала совпадать с прибывающей и убывающей луной. Серафина добилась своего.

— Тебя учили скрывать это от других, — говорит она мне. — Так и должно быть; это касается только самой женщины. Но теперь я попрошу сделать неприятную вещь. Нужно будет позволить одному мужчине увидеть кровотечение. Я хочу, чтобы ты показала это Виктору. Ты согласна?

Мне вовсе не хотелось этого, но я помнила, что обещала матушке делать все, что потребует от меня Великое Делание.

— Да, — ответила я, но Серафина уловила сомнение в моем голосе.

— Пойми, это нужно только для того, чтобы просветить Виктора. Мы не можем продолжать Делание, пока он не будет иметь представление о наших женских тайнах, и не просто со слов, а увидев собственными глазами.

В эту ночь мы собрались на лесной поляне под ясным холодным небом, усыпанным звездами. Пока мы ждем, чтобы луна достигла зенита, Серафина велит Виктору собрать сучья и разжечь четыре костра, чтобы нам, посередине, не было холодно. Она расстилает расшитый плед, на который я ложусь; она сама соткала его и украсила символами, которых я не понимаю. Когда начинают трещать сучья, охваченные огнем, Серафина и Виктор раздеваются, я тоже, но остаюсь в нижней юбке. Серафина просит меня бросить в пламя сухие листья и лепестки разных цветов. Ароматические вещества, содержащиеся в этих цветах, говорит она нам, воздействуют на жизненные органы тела и вызывают жар второй степени. Костер у моей головы будет благоухать шандрой, костер слева — горечавкой, справа — болотной мятой, а костер в ногах — аирным корнем. Костры заполняют поляну душистым смешанным ароматом цветов. Когда луна наконец начинает сиять прямо над нами, Серафина произносит короткое заклинание над каждым из костров на своем родном языке. Затем достает из матерчатой сумки хрустальную чашу и протягивает Виктору.

— Вот тебе задание, дитя, — объявляет она, — Я хочу, чтобы ты собрал кровь, которая нам нужна. Элизабет раскроется для тебя. С ее стороны это жест любви и доверия. Ты со своей стороны должен вложить любовь и доверие в то, что совершаешь.

Серафина садится у меня в изголовье и кладет мою голову себе на колени. Она гладит меня по лбу и тихо напевает веселую песенку, успокаивая меня; но этот странный обряд вызывает у меня мучительно противоречивое чувство. Я не стыжусь того, что Виктор видит меня в таком состоянии; больше того, мне хочется, чтобы он знал, что я настоящая взрослая женщина, хотя и могу казаться маленькой и худенькой, когда стою рядом с ним. Но я боюсь, что ему будет противно выполнять поручение Серафины, и боюсь, как бы он не решил, что я бесстыдная, раз так откровенно раскрываю себя. Но я знаю, он так же страстно, как я, желает продолжить Делание и узнать все, чему учит нас Серафина. Наконец я набираюсь смелости и раскрываюсь перед ним, сначала чуть-чуть, потом полностью; моя тайная плоть раскрывается перед его глазами, как цветок. Я почти чувствую телом его взгляд. По знаку Серафины Виктор опускается на колени между моими податливыми бедрами; но я вижу, он не может заставить себя прикоснуться ко мне. Я чувствую его замешательство, поворачиваюсь к Серафине и взглядом спрашиваю, должны ли мы продолжать. Она подбадривает меня улыбкой, но остается твердой.

— Кровь и семя. Необходимо то и другое. Очень важно, чтобы Виктор знал и это, как каждый адепт до него. Он хочет быть учеником Природы, разве нет? Так вот она, Природа, прямо перед ним, и он мог бы даже сказать, что вид ее желанен ему. Но он не говорит! Я вижу это, как и ты. Тебе неприятно выполнять мою просьбу, Виктор? Скажи правду.

— Да, неприятно.

— Тело Элизабет вызывает в тебе отвращение, когда наступают ее дни, это так?

— Отчасти.

— Только отчасти? А может, больше? Почему?

— Из-за крови.

— Ах да, кровь! Но разве ты не проливал кровь животных, убивая их для своих опытов? Мышей, птиц — разве не разрезал их нежные тельца? Разве кровь не текла по твоим рукам, когда отделял их крохотное сердечко?

— Да, — отвечает Виктор, хмурясь.

— Ты не чувствовал при этом отвращения?

— Нет…

— Почему же?

— Не позволял себе…

— Что же ты чувствовал? Что познаешь тайны Природы?

— Да.

— Так в чем же разница? Это возможность для тебя узнать тайны женского тела.

Я вижу, как мучительны для него ее вопросы.

— Нет! — отвечает Виктор. — Разница есть.

— Действительно, есть! Эта кровь не то, что любая другая кровь. Это не кровь болезни или раны. Это не кровь чего-то умирающего. Это рана, которая заживает сама. Кровь течет по собственной воле; у нее собственные циклы, как У луны над нами. Кровь — это символ жизни, которую женщина дарит, равно как земля. Эта кровь — чудо, Виктор, и в то же время — запомни мои слова — это единственная кровь, безвредная жидкость, о чем знает каждая женщина.

Серафина внезапно вытягивает руку и скользит пальцами по моей раскрытой плоти. В голове возникает образ: разломленный на две половинки спелый красный плод, сочащийся соком. Серафина убирает руку, на ней темно-красный след.

— Вижу, ты ежишься. Но это так просто! Это тебя не испачкает. Или ты хочешь, чтобы Элизабет в такие периоды замыкалась в себе, словно у нее есть причина сторониться других?