Игорь Тарасевич - Императрица Лулу

Да, соображала девчонка очень хорошо. Умничка. А умничка, знал Зубов, умничка должна взять, а потом дать. Как иначе?

— Да, Лулу, да, конечно, хорошо.

Она усмехнулась, повернулась к нему спиной — у, спина! А попку под платьем невозможно было разглядеть, но Зубов преотлично знал, какая у неё попка, не один раз видел во время их с Анютою купания. Усмехнулась:

— Лулу меня называют только самые близкие, ваша светлость. И только в определённые, — кривенько усмехнулась опять, — минуты. Менее близкие зовут меня так: Лиз — на французский манер. — Подняла головку и словно бы самой себе раздумчиво сказала, на миг выходя из разговора: — Правда, я и сама чувствую, что я — Лулу. — Ещё на мгновенье задумалась. — Что ж, пожалуй, зовите меня Лулу.

— О-о, — Зубов задрожал, — о, Лулу!

Тут он попытался было схватить её за край платья, она, изящно согнув стан, увернулась, подошла, шурша туго накрахмаленными нижними юбками, к окну, отдёрнула тяжелую штору, как будто проверяя, не спрятался ли за шторой человек:

— Нет, нет, нет.

Он, всё ещё стоя на одном колене, даже руками развел. Вот и на поди! Ну, как разговаривать со стервой? И сколько же её ломать, наконец!

— Что вы можете мне предложить кроме этого перстня? — вдруг так же резко спросила она от окна.

— Да, Господи, да… Всё, что имею! Всё! Полцарства!

Зубов забыл, что в сей момент уже не обладал половиною царства, не потому ли теперь не усмешка, а странная широкая улыбка, улыбка, от которой Зубов впадал в неистовство, странная улыбка облетела её лицо, и вмиг скулы её побелели.

— Как? — громко спросила девчонка, совершенно уже не боясь, что их услышат. — И это все? А любовь? А любовь, милостивый государь? А любовь? Любовь! — слово будто бы завораживало ее. — Любовь ко мне! Просто — ко мне? К простой немецкой дворянке, лишённой великокняжеского титула?

— Пол… царства… — продолжал бормотать пораженный её взрывом и ничего не понявший Зубов, ничего не понявший, хотя обычно он отличался прекрасной сообразительностью.

— Нет. — Лизка, несколько времени постояв у окна, заметно пришла в себя, кровь поднялась ей в лицо, вновь делая кожу на нём нежно-розовою; отвернулась к отдернутой шторе, словно бы хотела спрятать в ней глаза; стал заметен нежный пушок у неё на склонённой шее. Вновь повернулась, с искажающей одну щеку улыбкой приблизилась, наклонилась над дураком и вдруг мгновенным кошачьим движением цапнула перстень. — Всё царство, — произнесла она прямо в Зубова, словно пощёчину накоротке залепила ему когтистой лапой.

Тут же половина зубовская, несколько лет назад до теперешнего унижения вальяжно сидящая в бриллиантовом зале за столом и держащая в руке карты, не в силах противоборствовать половине, стоявшей коленопреклонённою на паркете в лизкиных покоях, с колен поднялась. Зубов выматерился, матерь помянул от боли теперь и в здоровом колене, чуть столик-то не опрокинул прямо на Катю, вскакивая.

— Эк его распирает, проигрыфаючи, — выговорила Катя, шевеля губами на длинном русском слове. — Ну, кнэс, ешели протуться исфолил, ступай сепе фон, а стол мой нешего таром пинат.

Зубов тут же молча поклонился, хотя он вовсе не проигрывал, а как раз оказался опять в выигрыше, потому что у Кати остались четверка виней и ненужный ей сейчас туз треф, но Зубов поклонился, послал последний взгляд на горстку серебра, лежащую на зелёном сукне — рублёв на восемь-то никак набралось, — и, прихрамывая, молча же пошёл вон; за спиной его кошка смеялась над ним, смеялись мальчишки Сашка и Коська. Зубов даже слышал, как Сашка произнёс:

— Великий Зубов потерпел поражение.

Зубов оглянулся, чтоб увидеть её лицо, — да, смеялась, сучка баденская, смеялась.

Лакей отворил дверь в смежный кабинет, Зубов вылетел туда из бриллиантовой комнаты, как чёрт из табакерки, что совсем не соответствовало обычному поведению светлейшего князя и графа Платона Александровича. Морды лакеев остались столь же неприступно надменными, как и всегда — если бы Зубов дал себе труд посмотреть на лакеев, он сумел бы в том убедиться, но Зубов отродясь не смотрел на челядь, морды лакеев остались недвижимы, но караул, куда как более близкий к высшим сферам, вскочил. Зубов вылетел столь стремительно, что дежурный, полагая выход государыни, завопил «Караул — вон!», как следовало бы кричать при выходе императрицы и если караул находился бы не здесь, у самых дверей, а в дежурной комнате, но Зубов вылетел так стремительно, что на уставный вопль все четверо офицеров, не дав себе воли рассуждать, выхватили палаши «на караул». Никакого так-то уж излишнего усердия караул не выказал — как-никак, Зубов ещё являлся и шефом всего кавалергардского корпуса, но императорские почести непосредственно вблизи Кати Платон Александрыч не мог принимать; досадно, но об этом будут говорить в Петербурге!

Тут же, разумеется, тут же палаши обрели ножны; трое — кавалергарды всегда выйдут из положения, кавалергарды найдутся и тут — трое склонили головы и сдвинули каблуки, приветствуя фаворита.

Только полковник князь Чарторыйский, гремя пустыми ножнами, шагнул навстречу, шпоры на его ботфортах проиграли некую короткую и — Зубов никак не сомневался — польскую мелодию, когда каблуки вновь стукнули друг о друга; Чарторыйский держал палаш на отлете, сейчас готовый — ну, больной он, на голову больной, — словно бы готовый, ежли что, рубить. Чёрная прядочка упала из-под каски ему на лоб, подбородок вытянулся вперёд, выражая решимость действовать.

— Ваше сиятельство?

Это было ожидание приказа или наглый вопрос не по чину — Зубов, находясь в непривычном для себя волнении, опять, как через несколько лет на коленях пред Лизкою, не сумел сообразить. Зубов ещё не знал, что сам имеет непреложные, воля ваша, основания зарубить, застрелить, сгноить, избыть полячишку как счастливого соперника в любви, не знал, потому что его вторая половина, стоявшая в будущем одним коленом на полу, уже соединилась в полной гармонии с первой половиной, только что вылетевшей из Катиных дверей. Зубов только почувствовал безотчетную и беспричинную ненависть к князю Адаму; зачем Катя определила того именно в кавалергарды, оставалось загадкой — определила сверх его, Зубова, мнения, хотя обычно его мнению Катя непреложно доверяла, а тем более дело шло о непосредственных зубовских прерогативах — о месте в кавалергардском строю. Ах, Катя, Катя… Сейчас Зубов только головой покрутил, словно бы ему мешали воротнички, и молча же пошёл прямо на Чарторыйского и на второго такого же обалдуя в каске и кирасе, после поклона невесть почему шагнувшего за поляком. Он, значит, пошёл, разумеется, прямо, и оба офицера, за ними ещё двое — все, склонив головы, четко расступились, вновь исполнив шпорами первое «па» полонеза — «та-драм», первые расступились, значит, а за ними расступились ещё двое. Защитники! Если бы у него, Зубова, было столько денег и столько имений, как у князей Чарторыйских — до известных событий, разумеется, когда все Чарторыйские благодаря Кате потеряли все свои имения вместе со всем своим пшеклентным [13] От польского — проклятым. государством, — если бы у него, у Зубова, было столько денег, он давно был бы российским императором.