Игорь Тарасевич - Императрица Лулу

За несколько месяцев до брачного уведомления от русской императрицы — кажется, всего за несколько месяцев, ей было тогда около четырнадцати, а сестрице — около семнадцати, вечером накануне Рождества, когда потушили свечи, Амалия вдруг, уже помолившись на ночь, в полной темноте вскочила с постели, подбежала, сорвала с неё одеяло. С одеяла упал и наверняка больно стукнулся Михель — игрушечный медведь, которого она очень любила и которого потом даже взяла с собой в Россию, она всегда, сколько себя помнила, спала с Михелем.

— О, Михель! Ему больно! — только и успела вскрикнуть.

Бог ты мой! Хорошо, что ушли уже и матушка, и фрау Геттель, и горничная. Она просто оказалась в шоке, когда Амалия, упав на неё сверху, принялась целовать её мокрым своим ртом, обдавая нестерпимым запахом лошадиного пота и розовой воды, которым её нещадно поливала фрау Геттель, чтобы запах лошадиного пота избыть; тщетно, сестрица, по всей видимости, сама уже издавала сей омерзительный скотский запах. И этот постыдный, узкий, плоский и твёрдый зад! Сестрица разом перевернулась и принялась целовать пальцы её ног, колени, внутреннюю сторону ляжек… Она несколько секунд пребывала в шоке, прежде чем её пронзило острое чувство счастья, прежде чем она изо всей силы, вложив в руки ещё и энергию этого счастья, оттолкнула сестру.

Амалия с шумом упала возле кровати на ковёр, с размаху ударив рукою бедного Михеля и продолжая так же исступленно шептать: «Любовь моя… Любовь моя… Любовь моя…»

В тот день сестрица ездила с батюшкою смотреть и пробовать новых, только что купленных для маркграфской конюшни лошадей — лошади и конюшня были любимыми её занятиями, лошади — единственное, что сестрица действительно любила с детства, фуй! — пробовала она, значит, пробовала вместе с батюшкою новых лошадей и так в тот день наездилась, словно бы это её саму гоняли под седлом, никак нельзя было предположить, что у сестрицы Амалии осталось столь много сил.

Лошадей батюшке привезли из Баварии, баварской короне Баден был должен существенную сумму, об этом она знала, не знала лишь величины долга — пострадает ли государство, если долг станет погашенным при женитьбе наследника баварского трона на одной из баденских принцесс? Тогда недостаток денег весьма угнетал и батюшку, и матушку, недостаток денег — постоянная угроза маркграфству, с которой она, Луиза, выросла и стала взрослой; недостаток денег возможно было возместить отдачею в Баварию сестрицы Амалии, коль скоро она так ненасытно любит баварских лошадей. О браке Амалии в семье говорили как о деле решённом; неужто Амалия с её плоским лицом, мальчишеским задом и лошадиным духом от тела стоила столько, что её мокрый рот перевешивал на купеческих весах серебро и злато? Один лишь миг она могла поверить в батюшкин план откупиться от долгов сестрицею Амалией — в этот миг счастья, но в этот миг она, разумеется, не думала о деньгах.

Тогда дело с женитьбою не сладилось — на ее, Лиз, несчастье, сестра осталась с нею. Амалия кротко сказала батюшке, что готова пожертвовать своей горячей любовью к наследнику баварской короны, чтобы принести в государство ещё большие деньги, чем могла дать Бавария, — как раз тут случилось послание русской императрицы, а Россия могла дать куда большие деньги, чем Бавария, за какую-либо из баденских принцесс. Так стоило ли, рассудительно говорила Амалия, стоило ли рисковать большими деньгами и не дать возможность русской императрице выбрать между нею и Луизой? Это соображение в голове батюшки перевесило все остальные — хотя бы то, что только сумасшедший мог предпочесть ей, Луизе, только сумасшедший мог предпочесть ей узкозадую вонючую Амалию. А ночью Амалия так же твёрдо сказала сестре, что никогда её не покинет. Что бы ни случилось, она никогда и ни за что её не покинет и не променяет ни на одного жеребца, хоть самых лучших кровей. Так впоследствии и произошло, так и произошло.

— Ваше Высочество, что случилось? О, Боже мой, что случилось, Ваше Высочество? Вы здоровы? — Белый чепец фрау Геттель заметался в темноте; только синие окна мерцали в спальне; ночной свет лишь вырисовывал контуры предметов, полукруглый французский диван возле окна казался частью крепостной стены, за которой она, Луиза, держала на своей кровати осаду против неприятеля. Пока фрау Геттель зажигала в фонаре фитиль, прошло минуты две, этого вполне хватило, чтобы Амалия села на своей кровати с обычно неподвижным лицом, и она тоже успела сделать вид, что только сейчас проснулась. Фрау Геттель встала посреди спальни с фонарём в поднятой руке, как статуя. Повисла пауза.

— Что это упало? — тряся подбородками и поводя из стороны в сторону носом, подозрительно спросила фрау Геттель.

Обе молчали. Невозможно было доложить воспитательнице, что пала честь.

— Бедный Михель упал на пол и ушибся, — наконец ответила она возможно спокойнее.

— В самом деле?

С той ночи обе сестры спали каждая в своей собственной спальне — матушка заявила, что они уже взрослые барышни и каждой отныне полагается собственная спальня, как и подобает принцессам Баден-Дурлахским, а в зале, из которого вели двери в их спальни, каждую ночь теперь сидела камеристка. Однако ненавистная Амалия множество раз до их отъезда в Россию безнаказанно проникала в её спальню, потому что дежурные девушки или просто спали, откинувшись на стуле и уронив на колени вязанье или положив на короткий столик возле трещащей свечи сведённые руки, а на них — голову в напудренном парике, или отлучались после того, как фрау Геттель с фонарём в воздетой руке торжественно совершала свой обычный двенадцатичасовой ночной обход будуаров и лакейских, словно бы армейский сержант — обход караула. Тогда сестры знали, что горничные девушки сейчас у лакеев, знали, чем там с ними занимаются лакеи. В детстве было трудно поверить, трудно было поверить, что лакеи и горничные такие же люди, как принцесса Луиза или принцесса Амалия.

Она помнила влагу сестрицына рта, влага рта жила в её памяти, память подкреплялась время от времени новой пищею, куда более тяжкой, чем несколько лет назад, потому что ей по крайности приходилось теперь обходиться самой, она не могла довериться ни одной из фрейлин, ни одной из знакомых ей дам. Она, в сущности, всю жизнь была так одинока… Она, в сущности, всегда ненавидела сестру, и ещё более выросла ненависть, когда сестра открыла ей ещё одну тайну — тайну полёта в дыму китайских снадобий.

— Euer Hoheit … Euer Hoheit … О, Euer Hoheit … [55] Ваше Высочество… Ваше Высочество… О, Ваше Высочество… (нем.) — шептал Адам.

Она хотела сказать ему, что это смешно: в такую минуту титуловать её сообразно с её положением, хотела сказать, но простонала только: