Велиар Архипов - Эротические страницы из жизни Фролова

Простыня и подушка под ягодицами стали такими мокрыми, что их можно было выкручивать.

Но у нее долго не находилось сил подняться…

Он вытянул края простыни из-под краев матраса и сухими концами аккуратно вытер ее, а потом себя. Поднялась она только через несколько минут, пошла качаясь, и он поддерживал ее за талию до самой ванной.

Он открыл ей воду, но ручка душевого рассекателя выпадала у нее из рук. Тогда он обмыл ее сам, а она обессилено, виновато-стеснительно смотрела на его правую руку, орудующую мылом у нее между ног, а потом так же смывающую пену с волос на лобке, с губ ее красавицы-девчушки, разинутой, опустошенной и расслабленной… А потом закрыла от удовольствия усталостью глаза, когда он обтирал ее мягким полотенцем…

Он уложил ее на свежую простыню, положив на матрас еще и одеяло, потому что тот был тоже безнадежно мокр… и укрыл другой простыней, чтобы она закрыла глаза и уснула…

‒ Ну вот. Ты, наверное, все теперь понял… Как ты вытерпел?

‒ У тебя так… часто?

‒ Всегда. Со всеми, с кем пыталась… кроме Сергея, ‒ она тяжело вздохнула, ‒ и одного единственного случая… с тобой… тогда, двенадцать лет назад. Да и сегодня тоже… можно сказать, почти не больно было. Совсем не так, как… с другими. А тебе?

‒ А мне вообще безумно приятно. Даже не знаю, как это словами описать.

‒ Ты не скажешь Иринке? Она ничего о моей болезни не знает.

‒ Нет, не скажу.

‒ Спасибо.

И она прикрыла глаза.

А сон ее был спокойный и бестревожный…

Домой он не стал звонить, поскольку телефон стоял у изголовья спящей Елены Андреевны и он боялся ее разбудить.

В половине восьмого он вышел от нее и медленным шагом направился к дому. Ему можно было придти в начале десятого, ‒ так они договорились. Или когда угодно позже. Но не раньше. И он должен сначала позвонить, а если она не станет открывать, попробовать ключом замок. Если они все еще будут в квартире, замок будет на защелке. Мало ли как сложится…

Ему очень хотелось увидеть этого Димку, хотя бы издали. Например, как он выходит из дома. Но они так не договаривались, и он не посмел приближаться к дому раньше девяти. А если честно, ‒ он сейчас не очень верил себе. Не знал, что может стукнуть ему в голову. Пережитое им жгучее чувство ревности оказалось значительно более сильным, чем он предполагал. А сейчас, находясь уже без присмотра Елены Андреевны, оно стало еще и злым.

Он позвонил ровно в девять. Один раз. Она не открыла. Пошла, наверное, провожать… Или они все еще там.

Очень тихо вставил ключ. Замок открылся. Он был закрыт только на защелку. Так бывает, когда кто-то из них дома.

Она лежала в постели, укрытая до подбородка простыней, и неотрывно смотрела ему в глаза. В спальне царил беспорядок. Не то, чтобы полный бардак, но… Ее шорты валялись возле дверей балкона, а трусики, те самые, в которых попка остается голой, под зеркалом на трюмо. Далеко от постели… На кресле валялось их банное полотенце, явно не совсем сухое, пользованное. Возле кровати на полу ‒ скомканная простыня. Тоже отпользованная…

‒ Ты… ты видел его?

‒ Нет.

‒ Он только что ушел…

Левым кулачком она крепко прижимала край простыни к подбородку. Что было в ее глазах? Страх. Да. Виноватость. Тревога. Ожидание боли. Ожидание чего-то еще. Она пыталась понять, что именно сейчас произойдет.

Такой взгляд от нее он видел впервые в жизни. И сам вдруг почувствовал себя виноватым.

Сел на постель рядом с нею. Она не двинулась. И молча, выжидающе смотрела ему в глаза.

‒ Ты пахнешь мятой, ‒ спокойно сказал он.

‒ Мятая я и есть.

Он потянул рукой за простыню и она разжала кулачок. Она лежала совсем голая, с плотно сведенными бедрами. Правая ладонь лодочкой прикрывала промежность. Возле соска левой груди краснел грубый засос… точь-в-точь в том же месте, как и у мамы.

‒ Тебе… плохо?

‒ Нет, ‒ сразу, без паузы, ответила она. Шепотом.

Его уравновешенный голос немного успокоил ее.

‒ Я ему дала…

‒ Я знаю. Я хочу тебя. Очень.

‒ Да. Я тоже. Очень.

Футболку, брюки, трусы, носки он снял не торопясь. Она ждала. Не двигаясь.

Залез коленями между ног. Она убрала ладонь и он увидел слипшиеся волосы.

‒ Я не подмылась…

‒ Не надо. Я хочу так.

Это она хотела так. Иначе бы уже подмылась. Она очень аккуратная, его Иринка.

Ее девчонка наполовину зияла. Губки были припухшими, покрасневшими, на правой ‒ продолговатый, совсем свежий засос. Нимфы посинели, отекли, сильно набухли и выступали из щели почти на два сантиметра…

Она развела ноги и приподняла их, почти не разгибая коленки. Под ягодицами серело небольшое мокрое пятно. Совсем небольшое… Она недавно заменила простынь.

Его ствол был уже почти деревянным.

Он вставил головку под лепестки, слегка расшевелив их перед этим. Помогал рукой, чтобы не тыкать мимо, ‒ ей может быть сейчас больно. Он не хотел, чтобы ей было больно…

Головка легко проскользнула сквозь устье и вошла во влагалище почти до дна. Там было горячо и влажно. Он совсем не чувствовал стенок, только плотный, податливый бугорок шейки.

Опустился на нее всем телом, правой рукой обнял под спину, чтобы прижать к себе, а левую подвел под ягодицы, приподняв их, чтобы еще плотнее войти в нее. И прильнул к ее приподнятым для поцелуя губам. Она тут же ответила встречным поцелуем. Ее губы были слегка солоноватыми…

Они замерли. Плотно прижавшись к лону, чувствуя, как шуршат между кожей их сплетающиеся волосы, он стал ритмично напрягать и расслаблять свою плоть, так, что головка задвигалась то вверх, то вниз, наскальзывая по пути на выпятившуюся к ней шейку. Иринка очень любит так… И он тоже.

И они закрыли глаза, прислушиваясь к ощущениям…

Да, она осталась такой же, какой он привык ее чувствовать. И все же что-то в ней изменилось. И он никак теперь не может понять, что именно. Почему-то полезли в голову воспоминания… обо всей их совместной жизни… О первой их близости, на пятый день их знакомства, обоюдожеланной, но долго, очень долго, два или три часа, безуспешной, ‒ он никак не мог проникнуть в нее, хотя она ему пыталась помогать… Как она прятала потом окровавленную простыню от мамы, а та все равно на нее нечаянно наткнулась, в тот же день, в их же присутствии, и как они тогда испугались, а мама ничего и не сказала, а только подошла к ним и обняла сразу обоих… Как потом она была беременной и все время очень хотела, а на последних месяцах ей было совсем нельзя, врачи категорически запретили лазить туда и как она тогда впервые в их жизни предложила взять в рот, чтобы он освободился точно так, как туда, как им обоим было стыдно и все же она взяла и он двигал в широко раскрытый рот, потому, что он у него очень толстый, и она терпела, пока он не спустил, а потом отплевывалась и виновато оправдывалась, что невкусно… как потом, когда Сережке было уже два года, она стыдливо призналась, что дала Пашке Пашутину пососать свою грудь, потому что тот очень просил, а Пашка тогда сам не свой был после гибели Насти, своей жены и лучшей Иркиной подруги, все боялись, что он что-нибудь с собой сделает, и Виктор сказал ей тогда ‒ Пашке можно, и разрешил еще, и она давала Пашке свою грудь еще два раза, а потом стала часто рассказывать ему, как Пашка сосал, и что чувствовала при этом она, и с этого начались их фантазии… Потом вдруг вспомнил, как однажды он заболел и они с мамой по очереди ухаживали за ним в больнице, как они обе переживали, и ему вдруг почудилось, что под ним сейчас лежит не только Иринка, но и мама и он водит сейчас головкой в их влагалище, одном и том же на двоих… Ему стало от этого жутко неловко, но в то же время и бесконечно приятно, потому, что влагалище начало уже ритмично и мягко сжиматься, в ритм с качаниями его головки, и он слышал до боли родной и ласковый голос: