Сол Стейн - Другие люди

— В каком смысле?

— Они поверили в вашу историю насчет изнасилования.

Историю!

— Дело, значит, безнадежное.

— Безнадежными делами я не занимаюсь, Франсина.

— О?

— Что, о?

— Могу я называть вас Джордж?

— Мое вознаграждение от этого не снизится. Называйте меня, как вам больше нравится. А теперь давайте начнем с самого начала. Что произошло в день изнасилования?

Солнечные лучи уже не били в окно. Томасси встал, поднял жалюзи, зажег настольную лампу.

— Каким временем мы располагаем? — спросила я.

— Сегодня вы мой последний клиент. Вернее, предпоследний. В семь часов я приглашен на обед. Поехали.

Кто знает дочь лучше, чем отец? Ее кавалеры поражены близорукостью страсти или жаром преследования. Они встречают молодую, знающую себе цену женщину. Они не берут в расчет родословную Франсины, а сформировавшееся без ее учета мнение о человеке столь же недостоверно, как и оценка текущих событий вне исторической перспективы. Отец знает свою дочь еще ребенком, а потому может видеть женщину, каковой она стала теперь, сквозь призму прошедших лет.

Даже в детстве Франсина познавала окружающий ее мир куда быстрее своих сестер. Когда ей было шесть или семь лет, я обратил внимание на окружающую ее ауру сексуальности, какой не замечал в ее сестрах. Справедливости ради надо отметить, что меня больше занимала карьера, когда они были в том возрасте, и вся тяжесть их воспитания лежала на Принсилле.

Из школы шли жалобы на агрессивность Франсины. Я приехал к директору, он, разумеется, знал, кто я такой, и мы выяснили, что классный руководитель принимал за агрессивность естественное желание Франсины найти свой путь. После того как мы с этим разобрались, никаких нареканий Франсина не вызывала.

Франсине было шесть лет, когда Принсилла рассказала мне о том, что застала ее с сынишкой Крокера, которому едва исполнилось пять. Дети были нагишом, если не считать носков и ботиночек.

— И что они делали? — спросил я, отгоняя те образы, что могли бы возникнуть перед моим мысленным взором, понимая, что вообразить я могу нечто худшее в сравнении с происшедшим на самом деле.

— Они сказали, что играют в больницу.

— Так что они делали? — Я рассердился, поскольку Принсилла, похоже, слишком уж несерьезно отнеслась к этой истории.

— Они рассматривали отверстия друг друга.

— Одновременно?

— Нездоровый интерес, мистер Уидмер?

— Ради бога, Принсилла, — раздражение нарастало. — Что делали дети?

— Когда я увидела их, он пристально разглядывал ее интимные местечки.

— Какие местечки?

— Ее влагалище, если ты настаиваешь. В детстве ты никогда не играл в больницу?

Разумеется, играл. Я чувствовал себя полным идиотом. Не следовало мне допытываться до таких подробностей.

— Надеюсь, этого больше не повторится, — изрек я.

Принсилла коротко глянула на меня.

— Это всего лишь детские игры. А ты ведешь себя так, словно кто-то без спроса забрел на твою лужайку.

— Нелепое сравнение, — пожал я плечами, и более мы на эту тему не говорили. Однако, когда я увидел мальчишку Крокеров, у меня возникло желание свернуть ему шею.

В ту самую ночь мне приснился сон, будто я старею, года бегут, как минуты, а Франсина остается шестилетней, и увеличивающаяся между нами разница в возрасте все равно, что разверзшаяся в земле трещина, в которую я или моя дочь можем свалиться, если потянемся друг к другу. Проснувшись, я осознал, что видел во сне что-то неприличное, и, помнится, подумал, что сны — выдумка венских евреев, болезнь, которую они разносили, дабы расстроить и ослабить нас.

В реальной жизни Франсина взрослела — слишком быстро! На что я в первую очередь обратил внимание, так это на склад ума Франсины, столь отличный от ее матери. Принсилла, та постоянно перескакивает с одного на другое, словно колибри, зависающая над цветком на несколько секунд, а затем летящая к другому за следующей порцией нектара. Франсина уже лет с десяти доводила любую мысль до логического завершения. Подобное упорство в женщине мне до сих пор непривычно, ибо оно скорее присуще ученому или адвокату, создающему прецедент в соответствии с только что принятым законом. [6] Американское судопроизводство основано на прецеденте: если по какому-то делу вынесен определенный приговор, аналогичный судебный процесс завершится с тем же результатом. Я, разумеется, отдаю себе отчет, что ученым может оказаться женщина, впрочем, и адвокатом — тоже, особенно в наши дни. И лишь разъясняю точку зрения, свойственную моему поколению.

Когда груди Франсины превратились из пупырышков в нечто более заметное, независимо от того, что она надевала, я уже стеснялся обнимать ее после того, как она делала что-то особенно мне приятное. Теперь она словно носила на себе табличку с предупреждением: «НЕ ТРОГАТЬ».

Естественно, она встречалась с парнями и очень скоро, увы, слишком скоро, начала знакомить меня со своими кавалерами. Ей нравилось представлять их родителям. Парней она обычно выбирала симпатичных, но, как мне казалось, каких-то инфантильных, и на фоне Франсины они выглядели… как бы это сказать… ординарными? Возможно, и их родители полагали Франсину ординарной, не познакомившись с ней поближе. Примерно в то же время я поймал себя на том, что замечаю некую выпуклость на брюках молодых людей. В мои дни мужчины носили более консервативную одежду, никоим образом не выдающую наличия известного органа в отведенном ему природой месте. Джинсы позволяли не только оценить размеры вышеуказанного органа, но и специально привлекали к нему внимание. Да, я понимаю, что когда-то тем же целям служил и гульфик. На всех парнях, которых Франсина приводила к нам домой, джинсы сидели, как влитые. Скоро я к этому привык.

Благодаря столь быстрому развитию, Франсина поступила в Рэдклифф в шестнадцать, а в двадцать получила диплом. Я не раз задумывался над тем, посылать ли ее на год в Европу. Смущали меня не расходы, с этим как раз проблем не было. На одну чашу весов ложились впечатления, которые она получила бы, пожив в Париже, Венеции, Флоренции. На другую — европейские мужчины, пользующиеся, и это отнюдь не голословные утверждения, неопытностью юных американок. Нужно ли Франсине общение с этими мужчинами, обращающимися с женщинами, как с неодушевленными предметами, донжуанами, ожидающими, что их будут кормить, поить и возить из города в город в обмен на оказываемые ими сексуальные услуги? Мои сомнения я разрешил довольно-таки глупым компромиссом. Отправил ее в Европу не на год, а на шесть месяцев. Получаемые от нее почтовые открытки ничего мне не сказали. По возвращении она свободно говорила по-французски и вполне сносно по-итальянски. Я заметил, что предложение выпить коктейль перед обедом она принимала с большей готовностью, чем перед отъездом. Разительно изменилась и ее внешность. Возможно, сказались привезенные из Европы наряды. По принятой в Старом Свете моде, одежда подчеркивала достоинства фигуры того, кто ее носит.