Алана Инош - У сумрака зелёные глаза

Я догнала Эрику в дверях сумрачного зала, освещённого тремя канделябрами. На покрытом чёрной тканью катафалке стоял большой полированный гроб, а рядом валялась опрокинутая табуретка. Вот она, беда – каменная плита...

Эрика стояла, прислонившись спиной к стене и закрыв лицо руками. Что скрывал в себе этот роскошный ящик? Вернее – кого? Крышка блестела в свете канделябров, закрытая неплотно... Просунув пальцы в щель, я подняла её.

Белый шёлк обивки, чёрная пиджачная спина и мужские ботинки. В гробу лежала моя Алёнка – бледная, спокойная, но словно живая и спящая, а на ней среди смятых и поломанных роз пристроился задницей кверху князь Огнев. Увидев меня, он сверкнул улыбкой.

– А... И вы здесь? Как кстати! Всё уже закончилось, как я понимаю? Вы истребили всех врагов? Я не сомневался ни капли. Вы не подумайте чего плохого, мадемуазель Аида... Я тут... гм... ой! – Выбираясь из гроба, он укололся о стебли. – Чёртовы розы! Кто только придумал эти шипы... Я... охранял мадемуазель Алёну от посягательств. Своим телом, так сказать, прикрывал её от... гм... возможного покушения.

Выкарабкавшись, Огнев начал тщательно поправлять белый шёлковый саван, на котором покоились Алёнкины сложенные руки. Примятая роза лежала на её груди.

– Ай-ай-ай, всё помялось, – сокрушался Огнев. – Я прошу прощения...

А у меня за спиной раздались странные, дико звучащие при этих обстоятельствах звуки – смех. Я обернулась. Это Эрика тряслась в истерическом хохоте, сползая по стене на пол.

– Князь, вы... вы – трус! – задыхаясь, смеялась она. – «Защищал от посягательств...» Да вы просто... ха-ха-ха... обыкновенный трус! Вы недостойны называться мужчиной...

– Мадемуазель Эрика, прошу вас, успокойтесь, – не отреагировав на «труса», сказал Огнев. – У вас нервная реакция.

И Эрика, и князь ушли куда-то за серую пелену. Светлое, сияющее лицо Алёнки заслонило собой всё прошлое, не оставляя и тени сомнения: люблю. Люблю, люблю бесконечно. Но слишком поздно: пальцы холодны как лёд, губы безучастны, ресницы сомкнуты. Слёзы выплаканы, долги выплачены.

– Нет... Нет, только не это, – шептал мой осипший от боли голос. – Алёнка, ты не могла так со мной...

Мои ладони – на её холодных щеках. А из-за серой пелены – голос Огнева:

– ...Эдгара Аллана По «Заживо погребённые»? Там описана масса таких случаев. И это всё – чистая правда! Это называется летаргический сон. Её тело остаётся нетленным слишком долго, понимаете? Признаков тления нет, а должны были уже появиться! Я и мадемуазель Эрике то же самое твержу, а она хочет её похоронить.

– Сколько дней она так лежит? – спросила я, чувствуя, как моя кровь согревается.

– Уже более десяти, – ответил Огнев. – Нет-нет, что-то около двенадцати... Не помню точно. В общем, все мыслимые сроки сохранности для мёртвого тела вышли! Она жива, говорю вам! Это летаргия. Вот вы, уважаемая мадемуазель Эрика, попрекаете меня излишней любовью к литературе... А читать, как вы сами убедились, не только приятно, но ещё и полезно!

Я приложила ухо к неподвижной Алёнкиной груди. Моя девочка, моя родная, прости меня. Это я виновата. Я кляну каждый свой шаг, отдалявший меня от тебя, каждое своё слово, причинившее тебе боль. Пусть прошлое останется в прошлом, страница бытия давно перевёрнута и заполнена новыми письменами.

Тук.

Неужели?!..

Я сгребла холодное тело в объятия, роняя на пол несчастные измятые розы. Тук! Это было сердце! Слабый, еле слышный удар. Через долгие, бесконечные полторы минуты – ещё один. Моя кровь, горячая и вновь живая, шумела в висках.

– Мы сожалеем...

Это подошли защитники замка – потрёпанные, усталые, окровавленные. Держа Алёнку в объятиях и причёсывая ей пальцами волосы, я улыбнулась.

– Не надо сожалеть, ребята. Она только спит. И я разбужу её, чего бы мне это ни стоило.

Передо мной стояла сумка с Алёнкиными вещами. Мне просто хотелось держать их в руках: если в её пальцах тепла не осталось, то здесь, казалось, оно ещё сохранилось. И запах. У каждой вещи была своя история, своя аура, даже оттенок запаха – и тот свой. А это что? Какой-то листок бумаги, старый, пожелтевший от времени. Адресован мне. Исписан чернилами, причём рукой, явно не привычной к таким старинным канцелярским принадлежностям: в эпоху шариковых и гелевых ручек это совсем не удивительно.

«Многоуважаемый и досточтимый граф! Вас нижайше приветствует Тьерри, бывший разбойник. Собственно, разбойником я стал не совсем по своей воле...»

Написано по-русски, но каким-то странным, не похожим на Алёнку стилем, местами – с переходами на старофранцузский. Куча клякс, некоторые буквы не разобрать.

«Засим низко кланяюсь, и да будет Всевышний милостив к Вашей светлости...»

Так вот она, причина такой чистоты... В этом монастырском саду среди яблонь в бедном сером рубище ходило покаяние, оно же выводило и эти строки – не поднимая головы и глаз, ссутулив плечи. Какое отношение к этому имел отец? Как бы то ни было, это для меня уже не имело значения, равно как и Алёнкино прошлое – такое запредельно давнее, что не грех и забыть. Горькая Аннетта... Исчезнувший сорт яблок. Нелюбовь к яблочному соку. Если бы я могла, я бы вырвала эту страницу из её памяти и разорвала в клочья.

Господи, бедная моя, она решила, что я её ненавижу... Она просто не выдержала свалившихся на неё воспоминаний. Боль, растерянность, отчаяние, тоска, одиночество и тёмное чудовище памяти. Она осталась один на один со всем этим, а меня не было рядом.

– Аида...

На пороге комнаты стояла Эрика. Вид у неё был подозрительно виноватый: грустное лицо, опущенные глазки, поникшие плечи – будто она тоже несла какой-то груз. Взглянув на сумку с вещами, она вздохнула.

– Аида... Это моя вина. Это из-за меня, – чуть слышно проговорила она, садясь на кровать рядом со мной.

Я непонимающе нахмурилась.

– Ты о чём?

Опять вздох. Теребя пальцами подол платья, она сказала:

– Это с ней случилось после моего укуса. Я... Я выманила её из замка на прогулку и там укусила. Аида, я... Для меня невыносимо видеть, как ты её целуешь, как с нежностью смотришь на неё... Я чувствую, что неумолимо теряю тебя.

Зарыв лицо в ладошки, она тихо завсхлипывала, вздрагивая плечами. А я подумала: так вот что послужило толчком к открытию памяти – укус! Для прорыва барьера нужен был какой-то сильный стресс, критическое состояние организма, болезнь, травма... ну, или укус.

– Можешь меня ненавидеть, – плакала Эрика. – Да, я желала ей смерти... Это просто было невыносимо. Я уже потеряла тебя, я знаю.