Доминик Ногез - Черная любовь

И в тот самый момент, когда я представил — пережил — таким образом самое худшее, с экрана раздался голос вице-консула, умоляющего посла и гостей французского посольства:

«Я остаюсь! на эту ночь! здесь! с ней! один раз! с ней! Слышите?»

Жалко чеканя каждый слог, голос Майкла Лонсдейла звучал как вопль и как плач, надтреснуто, почти крикливо, невыносимо. И я вновь вспомнил Лэ, ее лицо, прекрасное и жестокое, как никогда, в последний раз, когда мы виделись и когда я умолял ее — я тоже, — и мне показалось, что это я выкрикиваю устами актера всю боль любви.

Я никогда больше не увидел Летицию. Три недели назад меня сразу предупредили, когда она попала на мотоцикле в опасную аварию. Она сидела за спиной своего нового любовника, держась за него, и вместе с ним на скорости сто тридцать километров в час врезалась в грузовик. Я сразу же поехал к ней в больницу Сите Университер, где она находилась в отделении реанимации. В ту самую минуту когда я входил, общий друг вышел из дверей, очень бледный. Он сказал мне: «Уже не надо». Я был так ошеломлен, что не попытался взглянуть на ее тело (впоследствии я беспрестанно винил себя в этом недостатке любопытства или любви и буду упрекать себя в этом до самой смерти). На похоронах одна из ее подруг передала мне бумажку в конверте: «Она все время держала это при себе, даже в больнице».

Я узнал мой почерк и письмо: «Милая Лэ, любимая моя Летиция, еще темно, я пишу тебе из гостиной, а ты спишь в большой постели. О любимая моя Лэ, прости мне бестактность этой ночи, ты была такая нежная и теплая…» и т. д. И тогда при всех я упал на землю и зарыдал.

Сейчас та минута, когда все оживает, но еще находится в цепких объятиях сна. О этот сладостный момент пробуждения! Энергия еще прячется, но уже пришла в движение и сейчас заструится лучами. Солнце, скромное, светлое и веселое, оно просто здесь, просто чувствуется его присутствие; оно еще ничем не напоминает огонь, оно заключило мир со свежестью листьев. В эти минуты город застыл в своей юной вечности, он больше похож на себя, чем в любой другой час, в нем почти что ни души, но он уже так деловит, так мирно человечен, задержавшись между запахом горячего кофе и приходом почтальонов, со своей тихой свитой знакомых шумов начинающегося трудового дня. Сейчас мир умиротворенно мурлычет — и это минуты подлинного счастья. Самое главное еще прячется за фасадами и лицами, но открытые ставни пропускают свет, как веки любимых; пылинки в лучах натягивают золотые веревки до самых стопок свежевыглаженного белья и полированных столиков, пахнущих мастикой. Дети уже в школе, головы тихо склоняются над заданиями — шитье или экономика. Ни одной машины. Немногочисленные прохожие, которых можно встретить, ступают легко, гораздо тише, чем можно ждать при их росте, и лишь чуть более заметны, чем воображаемые силуэты. Это слава утра — благословение нескольких утренних часов моего детства, еще время от времени повторяющееся в моей жизни, и именно сегодня, на бульваре Вожирар и соседних улицах. В памяти всплывает отрывок церковного гимна со словом, которое по-латыни означает веселье и красоту — laetitia…

Это слово парадоксально меняет все. Звук шумов, цвет фасадов в одно мгновение теряют для меня свой яркий блеск, как будто цветную фотографию заменили на черно-белую или си — на си-бемоль. Все темнеет, как будто облако закрыло прекрасное майское солнце, и я вновь оказываюсь во времени и горестной действительности: Летиция умерла, отсрочка, которую я дал ей, заставив ее ожить в этом рассказе, заканчивается, и мне кажется, что отныне у меня гораздо меньше причин жить дальше.

Лимб — преддверие рая.

Отвали!