Михал Витковский - Любиево

Но в их седых головах никак не укладывалось, что кто-то мог их так уделать. Расставшись со мной, они продолжали расспрашивать прохожих. Те только пожимали плечами. А я — в аптеку! Очередь курортниц, сразу видать, что натуралы своих баб в очереди послали, а сами матч смотрят. Есть и с кричащими детьми на руках, а на другую посмотришь — сразу видишь: нет у нее детей, и самое большее, за чем она сюда пришла, так это масло для загара. «О, как бы мне хотелось прийти сюда за маслом для загара, я тоже хочу стоять за маслом!» — мысленно кричу я, а сам повторяю: «якутин, якутин, якутин». За моей спиной уже выстроилась приличная очередь, потенциальные свидетели моего возможного позора. На выдаче молодая дама с обесцвеченными волосами. Меня охватывают самые дурные предчувствия: что с того, что никто не узнает, если для нее слово «якутин» означает только одно: у тебя вши, ты вшивый! А она такая чистая, такая гигиеничная, как и положено аптекарше. Но я нашелся в конце концов и, когда моя очередь подошла, непринужденным голосом сказал:

— Якутин, пожалуйста. Это для ребенка…

Не дала. Стала меня убеждать, что от детской завшивленности головы существует совершенно другое средство: специальный шампунь. Пришлось взять его, без слов, выхожу. Иду в следующую аптеку:

— Якутин, пожалуйста!

— Какой?

— Против вшей.

— Педикулез головы?

— Д… да…

Отпустила мне шампунь, тот же самый, что и в первой аптеке. Взял. Иду в третью (и последнюю). За мной в очередь встает знакомая тетка с пляжа, одна из познаньских. Я:

— Пожалуйста, масло для загара.

Купил, отхожу. А тетка, что за мной, подходит к окошку:

— Какое-нибудь хорошее средство против лобковых вшей, пожалуйста!

— Якутин?

— Годится.

— С вас шестнадцать злотых восемьдесят пять грошей.

А когда уже стало скучно и мои Пенсионерки начали повторяться, вдруг смотрю (ох, если бы то, о чем я думаю, оказалось правдой!): издалека к нам телепает разряженная собачонка, пекинес, а за ней вдали ковыляет какая-то коротышка. А я думаю: хорошо бы это оказалась Олесницкая, ничего мне больше не надо, лишь бы это оказался пекинес Олесницкой!

Вот бы это Олесницкая оказалась! Пусть бы она, толстая, хромая, низенькая, лысая и обесцвеченная в одном флаконе, и ее собачка, побившая рекорд в описывании деревьев, потому что всю жизнь провела в парках, по точкам, все заставы в Польше обоссала, каждое дерево, а теперь бежала к нам, чтобы каждое растеньице (человеческой рукой специально посаженное) полить! Если бы это оказалась она и ее пес, который в Быдгощи, Торуне, Калише, Сувалках, Згеже, Вроцлаве, Варшаве, Познани, Ольштыне, Кракове, везде описывал деревья на заставах, если бы это был он (а вернее: «она», потому что весь был в бантиках, хоть и пиписька у него, весь в поддельных бриллиантах, потому что это пес-тетка), то тогда, тогда рассеялась бы тоска, и этот рассказ испытал бы прилив энергии!

И правда: то была Олесницкая.

— Привет, девочки, как отдыхаете? На метле прилетела сюда, потому что слышала, что здесь сука-Кенгуриха, не видали Кенгуриху?

Мои Пенсионерки побледнели, потому что догадались, что перед ними та самая, известная во всей Польше Олесницкая. О которой в поездах и вокзальных туалетах стены кричат. О которой в тюремных камерах рассказывают. О которой в больничных дежурках, где сосалки несут свою альтернативную службу, говорят ночи напролет. Которая в коммунистические времена была самой главной сразу после Луции Банной, но поскольку Луцию телк и щипцами для завивки убили, теперь она пожизненно самая главная во всей Польше. Пенсионерки к ее ногам пали. Я тоже пала. Олесницкая царственным жестом нас подняла и все про то же: не видали ли мы эту блядищу-Кенгуриху, которая у нее заныкала (хотя было сказано резче) двадцать злотых.

— Была, была, в самом начале июня, поотрывалась и уехала.

— А Жоржета была?

— Ну, еще этого чучела здесь не хватало…

— Ее уже с прошлого сезона не видели. В церковном приходе сидит.

— Она здесь прокололась, теперь в Ровы будет ездить… Там ее пока не знают.

И вот уже Олесницкая достает из кошелки водку и старым добрым парковым способом оборачивает ее в пластиковый пакет. И уже нас угощает: а может, «Популярного» или «Крепкого», а может, еще глоточек, обтирает ладонью горлышко и пьет с нами. На запивку достает какое-то двухлитровое цветное химическое говно со вкусом леденцов, самое дешевое из того, что было в «Лягушке». Она, как напьется, впадает в безумие, убегает от своей подлой судьбы. Зовет собачку:

— Анджелика. Фью-фью-фью! Иди к нам!

А эта Анджелика уже по дюнам носится, побеситься ей хочется. Я же Олесницкую к рассказу склоняю, а она под водку с запивкой в стаканчиках с выжженной на них Пенсионеркой № 1 в полуденной тени рассказывает следующее:

— Теперь время не то… Недавно пошла я вечером на пикет у себя в Олеснице, дала туалетной бабке два злотых, понаписала над писсуарами сама про себя: «Божена блядь, Божена дрянь»… Подписалась: «Божена, 40 лет». Возвращаюсь, говорю этой смотрительнице шепотом:

— А вы знаете, что там внутри три гомосексуалиста сидят?

А она так певуче:

— Да знаю я, знаю, меня уже предупреждали, когда я сюда устраивалась, знаю… У меня с ними… — И, помолчав, махнула рукой: — А пусть себе сидят…

В сторону разговоры, вот уж и одеяла соединены, и наше вроде как главное, ни дать ни взять — Лысая Гора и слет всех ведьм этой ночью купальской здесь собирается. Но пока еще день, а мы уже сидим и слушаем Олесницкую, словно у костра, вот именно, будто костер своими речами она нам здесь развела:

— Возвращаюсь я, значит, из Собутки во Вроцлав рейсовым автобусом, подсаживается паренек, даже можно сказать культурный, молодой, хорошенький. Не так чтобы ах, но симпатичный. Слово за слово, через час выясняется, он гей.

— Расскажу тебе, — говорит, — потому что чувствую доверие.

Я ему не сказала, это он уж сам догадался. Подъезжаем к Вроцлаву:

— Пошли, — говорит, — пошли, сходим в пивную, выпьем пива.

— Нет, сколько можно в этих пивнушках сидеть, в таком дыму, если поговорить хочешь, пойдем лучше на Остров Тумский, купим пиво, сядем на лавочку, на Одру полюбуемся. Кстати, удачно отреставрировали лавочки девятнадцатого века, к тому же вроде газовые фонари поставили.

Сидим, пьем, а он мне о поэзии Лорки (ЛОРКА — запомните это имя), в общем — культурный. Ну ладно. Я пошла отлить в кустики, вернулась, пьем дальше, и что-то меня в сон стало клонить, помню, я еще чего-то там сказала типа: «что-то сонный я какой-то после этого пива».