Лев Куклин - История моего грехопадения

– На! 3аешь… – посоветовала она. – Сразу полегчает…

Я, давясь, с трудом протолкнул в горло тугую сметану. Обожжённый самогоном язык ощутил приятную прохладу. В глотке, действительно, сразу стало спокойнее.

– Ну, молодчик… – засмеялась Глаша. – И сейчас молоток, вырастешь – кувалдой будешь… Ешь теперь.

– А ты и верно, ничего… – согласилась Мария Васильевна, и не глядя на меня певуче добавила: – С таким бы я и поласкаться не прочь…

Я воспринял это как своеобразный комплимент, польщено рассмеялся и потянулся за пирожком. Он оказался моим любимым – с капустой и луком.

– Давай… по второй, – торопила Мария Васильевна. – У нас ведь между первой и второй не дышат…

– И правильно… – подтвердила Глаша и протянула руку к бутылке, нарочно, как мне показалось, сильно прижимая меня грудью. Она опять налила мне полстакана. Я попытался было слабо протестовать, но она легко отвела мою руку. Однако, на этом мои испытания только начались…

– Ох, и жарко ноне! – опять почти пропела Мария Васильевна и стянула своё платье через голову. На ней был чёрный лифчик и чёрные же короткие трусы. – Искупаться бы, а? Да и ты бы, Леонид, рубашку-то снял, а то вон я ненароком помадой испачкаю…

Соображение показалось мне разумным, я представил себя и её в этом наряде на светлом песчаном берегу нашей лесной речки – и несколько успокоился. Но когда мой взгляд, до того всё же более целеустремленный на стол, упал на её ноги, – я вздрогнул.

Дело было не в том, что её тело было совсем другим, нежели у Глаши, – худощавым, коричневым – а ноги в пупырышках напоминали своей худобой ноги большой куры… На обеих её ляжках была татуировка, но какая! На одной – синяя стрела вверх и надпись: «Умру за горячую… любовь!». Вообще-то надпись была более грубой и нецензурной, а на другой ноге – нарисована была такая реалистическая, и – с моей точки зрения – бесстыдная картинка, что мне стало даже тошно и нехорошо.

Вдобавок, её обнажённое плечо с крупной оспенной отметиной обжигало меня с одной стороны, а я никак не мог отодвинуться, – в противном случае я бы упал прямо на Глашу…

А у Глаши перед тем, как снова выпить, возникла новая приговорка:

– Чтоб лучше спалось, да утром не забывалось…Ты, Лёнь, не бойся, – добавила она. – Отбой был, теперь тебя до утра никто не хватится. Ну? До конца, до конца! – и она проследила за тем, чтобы мой стакан опустел…

До этого вечера я никогда не пил. Ничего, ни разу. Окосел я почти мгновенно. Эффект опьянения был неожиданным – я стал горячим, радостным и лёгким. И вдобавок, меня охватила такая слабость, что я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой… Я только понимал, что мне хорошо так, как никогда не было хорошо в моей коротенькой, с воробьиный клюв, жизни. И я ничуть не удивился тому, что голая Глаша каким-то образом очутилась вдруг посредине комнаты, стала притопывать и не очень громко петь:

Эх, дует ветер-ветерок,

Вся берёзка клонится.

Парень девушку дерёт,

Хочет познакомиться…

Я словно бы сквозь сон почувствовал, что меня опрокинули на спину, торопливые и опытные женские руки поворачивали и раздевали меня. Узкие длинные груди острыми треугольниками хищно тянулись к моему лицу, и от этого незнакомого мне тела исходил терпкий звериный запах…

Не в силах сопротивляться, я слышал, тем не менее, как на мне, словно на послушном инструменте, начали играть в четыре руки… Лицо мне закрыло что-то тёплое и душное, и это тяжёлое что-то я никак не мог сбросить, задыхался и отталкивал его языком и губами…

– Да ты пососи, пососи грудь-то… – слышал я над собой шёпот. – Не бойся – баба сиськой в гудок не влезет…

Опьянение от самогона и непривычного запаха кружило голову, и я не мог бы сказать, которое было сильнее. Меня била дрожь, каждое прикосновение пальцев отзывалось во мне, словно бы покалыванием, как от заметных ударов электрического тока. Лампочка погасла, но я бы не удивился, если бы в темноте от меня проскальзывали бы искры…

Чувство всепоглощающего желания было долгим, непереносимо долгим, оно перехватывало бёдра, живот, горло, мне было по-настоящему больно: потом я догадался, что мой готовый на царствование скипетр был безжалостно, у самого корня, перетянут резинкой…

С обморочным замиранием я бессильно ощущал, как внизу живота мою восставшую тугую мальчишескую плоть властно вторгают в иную плоть, влекущую своей вечной тайной…

И я застонал от боли, стыда, счастья и наслаждения. Всем своим существом я физически чувствовал, как под грубыми прикосновениями с меня, словно с крыльев пойманной бабочки, осыпается юношеская пыльца…

…– Да хватит тебе, хватит. Окстись, ненасытная… Уморишь парня-то. Дай-кось теперь я… – и вслед за этими словами кровь отхлынула от головы, последовала почти полная потеря сознания, затем – сладкая, быстро нарастающая истома – и освобождение, неслыханное великое освобождение, исторгшее у меня нечаянный и бессвязный вопль восторга – словно бы весенний ручей, долго сдерживаемый ледяной плотиной, наконец-то прорвался наружу!

Всё это и прорвалось неистовыми слезами… Я плакал, не стесняясь своих слёз, лежа на спине под цветастым лоскутковым одеялом. Я плакал, а слёзы мне слизывала Глаша, потому что я не владел своими руками: одну руку так крепко зажимала между своих ног Мария Васильевна, что я не мог её выдернуть, а второй рукой я невольно обнимал Глашу…

Потом я провалился окончательно в тёмную, беззвучную и беззвёздную ночь…

На рассвете Глаша растолкала меня с превеликим трудом.

– Эй, пионер! – сказала она. – На физзарядку опоздаешь. Да и мне надо печь затапливать…

Когда я разлепил тяжёлые веки и не сразу сфокусировал взгляд на окружающем, я увидел, что она стоит передо мной совершенно голая. Марии Васильевны в комнате не было.

– Во рту нехорошо… Горько. – пожаловался я.

– На вот огурец, зажуй… – посоветовала Глаша и присела на край кровати. Я уже не делал никаких попыток прикрыться.

– Ишь ты… Мужичок… – не то с одобрением, не то с осуждением, и вместе с тем с какой-то грациозной ленцой протянула Глаша, а потом почти в ухо зашептала частушку:

– Эх, всё бы пела, всё бы пела,

Всё бы веселилася!

Всё бы под низом лежала,

Всё бы шевелилася!

Затем её белая грудь и розовое лицо стали неотвратимо приближаться ко мне, и Глаша обняла меня: – А ты это… Ещё побаловаться со мной не хочешь? Время есть…

Иногда, вспоминая этот наиболее сильный эпизод моего далёкого отрочества, я спрашиваю себя: а была ли у меня первая любовь? Может быть, потом, позднее – всё началось сразу с третьей?!