Тупак Юпанки - Я хочу летать

Гарри открывает глаза и сладко потягивается. Потом вдруг замирает, не узнавая комнаты, в которой проснулся. И лишь приподнявшись на локтях и ощутив мутную головную боль, он сразу вспоминает, и как напивался вчера, сидя за барной стойкой, и как к нему подошёл Марк, чтобы увести его наверх, и как Гарри отступил в самый последний момент, почувствовав всю неправильность спонтанного секса. Лёгкое и приятное настроение тут же исчезает. Гарри снова падает на подушки и поворачивает голову в сторону прикроватной тумбочки. На ней до сих пор стоит открытая баночка с любрикантом, а возле неё лежит маленький фиал зеленоватого цвета. Гарри с трудом удаётся разглядеть рядом с фиалом неровный кусок пергамента, который сливается с цветом деревянной тумбочки. Гарри осторожно подцепляет пергамент двумя пальцами и подносит к глазам, подслеповато прищуриваясь. На листке неровным торопливым почерком нацарапано всего несколько фраз:

«Прости, Гарри, мне нужно было уходить, а будить тебя не хотелось. Твои очки в ванной, антипохмельное зелье на тумбочке. Если понадоблюсь — ты знаешь, где меня найти».

Гарри тяжело вздыхает, тянется к фиалу и опрокидывает в себя его содержимое, машинально зажмуриваясь. Затем он поднимается с постели и тащится в ванную, чтобы умыться и привести себя в порядок. При воспоминании о Марке в груди что-то отдаётся неприятным настойчивым покалыванием. Одновременно Гарри испытывает стыд за то, что так поступил с бывшим любовником, и чувствует, что поступил правильно. Никому не нужны ложные надежды, никому не нужен самообман.

Гарри никогда не узнает, что, пока он спал, Марк не смыкал глаз, продолжая крепко обнимать его и рассматривать бледное лицо с напряжённой морщинкой между бровей. Не узнает, о чём в тот момент думал Марк, о чём сожалел и в чём себя винил.

Гарри издаёт протяжный стон удовольствия, когда окунает лицо в подставленные ладони, наполненные прохладной водой. Он протирает и надевает очки, приглаживает волосы и заклинанием расправляет смятую одежду, а потом садится на бортик ванны и погружается в размышления.

Он думает совсем недолго, потому что решил всё ещё в тот момент, когда застыл, упираясь головкой эрегированного члена в ягодицы Марка. Он прекрасно знает, чего хочет, и он уверен, что сможет добиться желаемого. По крайней мере, пока ещё не поздно. Пока совсем не исчезло то хрупкое, нежное и очень странное, что появилось у них с Северусом. Вдвоём. Вместе.

Гарри и сам не замечает, как начинает оправдывать Снейпа в собственных глазах. Нет, он не эгоист, он просто не умеет выражать простые человеческие эмоции, не умеет утешать и говорить такие порой нужные обнадёживающие слова. Он не ублюдок, он человек, которого потрепала жизнь. И думает он наверняка не только о себе. Просто он слишком долго был один, слишком много времени варился в собственном одиночестве, слишком отвык от человеческого общества, от того, что у других людей тоже есть проблемы, желания и потребности. И внезапно всё, сказанное Гарри два дня назад, начинает казаться ему нелепым, глупым, обидным, чудовищно неправильным. Раскаяние накатывает так быстро и внезапно, что сердце сжимается от боли и появляется дикое желание покрепче себя ударить.

Гарри вскакивает с бортика ванны, натягивает куртку и выбегает в коридор. Он быстро спускается по лестнице, вылетает из бара и аппарирует к дому Снейпа. Дому, который, как только что понял Гарри, уже успел стать для него родным, как и его хозяин. Да, Северус за столь короткий срок стал родным человеком. Близким и знакомым. Изученным до последнего шрама на теле, до последней седой ниточки в волосах, до разных оттенков чёрных глаз, до всех положений линии губ, складывающихся в улыбку. Даже Марк, с которым Гарри пробыл целый год, казался на его фоне чужим и неправильным. Всё было неправильно. Губы были слишком пышными, руки были слишком накаченными, голос был слишком высоким, а волосы — короткими. Даже прикасаясь к нему, Гарри испытывал неправильность ощущений. Это не то тело, по которому он привык водить ладонями, не тот рельеф мышц, не те изгибы. Ощущения под подушечками пальцев были настолько чужими, словно Гарри отсидел себе руки и теперь чувствует ими вовсе не то, что есть на самом деле.

Гарри ускоряет шаг, и с каждым ярдом его волнение усиливается. Оно оседает где-то в животе приятным трепыханием, словно Гарри ждёт какой-то подарок. Он старается подавить нарастающее напряжение и расслабиться, но ноги деревенеют, в горле пересыхает, ладони становятся влажными, и он мечтает только о том, чтобы поскорее добраться до заветной двери в спальню. Он переполнен надеждой на примирение, но липкий щекочущий страх перед неизвестностью треплет нервы и заставляет сердце колотиться как бешеное.

К концу безумного марафона Гарри уже взмылен, как лошадь, чёлка прилипла ко лбу, и выпущенная изо рта струя воздуха даёт лишь секундную прохладу для горящей кожи. Гарри нервно облизывает пересохшие губы и стучится в дверь. Громко, настойчиво, отчаянно. Как будто Милти может не услышать. Гарри ругается сквозь зубы, когда ему начинает казаться, что он торчит перед дверью уже десять минут, а тихие шаркающие шаги в коридоре говорят о том, что старый домовик не торопится открывать.

Как только щёлкает замок и дверь чуть приоткрывается, Гарри буквально вламывается в дом, едва не сбив Милти с ног. Эльф что-то кричит скрипучим голосом, но Гарри уже не слушает. Он взлетает по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, несётся по коридору и без стука в врывается спальню.

Его пыл тут же остужает холодный покой комнаты. Сгущаются сумерки, а в спальне даже не разожжён камин. Все предметы кажутся в ледяном полумраке оцепеневшими. Как и сам хозяин, который сидит в кресле посреди комнаты, перекинув ногу на ногу, и с невозмутимым видом читает газету. Хотя по его напряжённой позе и наморщенному лбу можно сказать, что он уже почти не в состоянии разглядеть написанные строки.

Гарри замирает и чувствует, как температура воздуха понижается на несколько градусов. Как будто угрюмая серая тишина остужает разгорячённое тело. Он проводит рукой по влажному лбу, чтобы убрать волосы, и переминается с ноги на ногу. Но Северус даже не поднимает головы.

Замерший на краю

— Северус, — осторожно зову я, чувствуя, что голос звучит хрипло.

Он наконец отрывается от газеты и поднимает на меня взгляд. В сумраке черты его лица плохо различимы, зато я отчётливо вижу две блестящих ярких точки, которые на миг пропадают, когда он моргает. Он смотрит на меня в упор и молчит, и мне становится не по себе. Я аккуратно прикрываю дверь и делаю два несмелых шага вперёд.

— Северус? — на этот раз мой голос звучит увереннее и твёрже.